Метафизика памяти

Я многое помню о последней войне. Но это не моя память. Сотни книг, кинофильмов, сотни легенд и мифов – это все чужая, навязанная мне память. Я часто езжу по улице Героев Панфиловцев, там стоит обелиск этим героям, и каждый раз думаю, что ничего этого не было, а была история, выдуманная журналистом А. Кривицким. Очень большая часть воспоминаний о войне состоит из подобных легенд. Иногда в детстве и юности мне, непосредственно с войной не столкнувшемуся, казалось, что никакой войны не было, она вся выдумана ловкими журналистами, Агитпропом, партийными идеологами. И, конечно, писателями.

Но одно было для меня явным, невыдуманным живым доказательством того, что война была, – это инвалиды. Через них у меня есть живая память о войне, она прошла передо мной, не менее страшная и жуткая, чем реальные боевые действия. Я помню послевоенный рынок, где инвалиды (в основном почему-то вспоминаются безногие на тележках с подшипниками), собираясь десятками, торговали штампованными часами, облигациями, собственными и чужими наградами, украденными вещами, матерились, пили, дрались и исчезали при появлении милиционеров. Почти на каждом углу города сидел инвалид, который или просто просил милостыню, или пел что-то, подыгрывая себе на гармошке, а сердобольные прохожие кидали деньги в шапку. А сколько их ходило по поездам, по электричкам, с трудом перебираясь из вагона в вагон и исполняя все те же жалостливые песни. Они настоящий фольклор создали о себе, о людях изуродованных и брошенных, который потом блатные приспособили для своих песен. А сколько из них спилось от безысходности, сколько кончило жизнь в тюрьмах и лагерях, поскольку уголовный мир многих прибирал к рукам?

До середины 50-х годов количество нищих на улицах всех городов было огромным, и основную массу составляли инвалиды войны. По данным ВС РФ их было более двух с половиной миллионов. Пособия, помощь, жилплощадь, на которые начало раскошеливаться государство, – все это было потом, много позднее. В основном помощь и внимание к инвалидам, как и к ветеранам вообще, начались после празднования 20-летия Победы и достигли существенных размеров только в 70-х, когда подавляющее большинство инвалидов умерло. Я видел в начале 60-х годов демонстрацию безногих инвалидов, которые на своих колясках покатили к горкому выразить протест против условий своего существования. Милиция перегородила улицу грузовиками, каждого брали под мышки или за тележку двое милиционеров и с размаху бросали через борт в кузов. Переполненная машина отъезжала.

В конце 40-х – начале 50-х годов нищих инвалидов начали активно вывозить из крупных городов, чтобы не портили вид. В 1975 г. я был на Валааме, где в кельях монастыря, в ужасающих условиях жили более сотни человек. До сих пор перед глазами стоит огромное количество пустых банок, выстроенных перед магазином на случай привоза молока. У Ю. Нагибина в повести «Бунташный остров», посвященной инвалидам Валаама, один из героев говорит, что в СССР убежища для калек засекречены тщательней, чем сталинские лагеря уничтожения. С началом регулярных пароходных экскурсий из Ленинграда инвалиды с острова исчезли.

Только память делает нас свободными, и забывающие прошлое, не слышащие его голосов остаются рабами. Голосов тех миллионов давно не слышно, они живут только в нашей памяти. В стране нужно установить памятник неизвестному инвалиду. Безногому инвалиду на самодельной тележке, замерзшему насмерть на перроне вокзала, куда его выгнала из теплого помещения милиция. А он ожидал электричку, чтобы поехать на ней побираться до Коломны и обратно. Памятник как символ «особого русского пути».

Память, о которой я собираюсь говорить, – это состояние свободы, состояние, которое можно определить как держание себя в духе. Адекватное наименование такого, держащего себя в духе человека – «человек помнящий». Речь идет о живой памяти, только она и является свидетельницей прошлых событий и переживаний.

Когда Сократа, высказавшего мысль о том, что «добродетель есть знание», и, следовательно, знающий о том, что такое добро и что такое зло, никогда будет делать последнего, упрекали в наивности – ведь сколько в жизни встречается умных, знающих людей, сознательно творящих зло, – то Сократ мог бы ответить: «Да нет же! Эти люди не знают, что такое добро и зло. Знать – это нечто совсем другое».

Знать – значит обладать живой истиной. А истина всегда живая, иначе это не истина. Она рождается из глубины души, и, стремясь к ней, человек изменяется сам. И вера должна быть живой, ибо Бог есть Бог живых. И память должны быть живой. Иначе мы имеем дело не с памятью, а с набором рефлекторных реакций на повторяющиеся события: если мы не будем их хранить в своей голове на все случаи жизни, то обязательно рано или поздно попадем впросак. Все помнят, что нельзя совать гвоздь в розетку, помнят, что надо выключать утюг, выходя из дома, и т. д.

Что касается коллективной памяти, то чаще всего это она говорит через людей, «дискурсы говорят людьми» (Е.Г. Трубина), индивид не контролирует содержание и форму своих воспоминаний, часто его воспоминания могут быть лишь самообманом. Бывшие колхозники вспоминают послевоенные годы не как кошмарный ад полуголодного существования, жестокую эксплуатацию (работа за «палочки»), возможность сесть в тюрьму за несколько колосков, а вспоминают их по фильму «Кубанские казаки», говорят: «Да, были трудности, но мы в целом жили хорошо, вы посмотрите этот замечательный фильм и поймете нашу жизнь»[5]. Интерес к проблеме памяти всегда был обусловлен несколькими причинами.

1. Тем, что память о прошлом является одним из важнейших моментов нашей собственной идентичности. Знание о том, что мы некогда были, является подтверждением того, что мы есть сейчас. Непрерывность сознания полностью зависит от памяти.

2. Верой в то, что, углубляясь в воспоминания, можно восстановить некие давно забытые события и переживания, с ними связанные, которые, возможно, определили мою жизнь. Что там прячется в потемках памяти? Воспоминания – это возвращение к истокам. Даже процесс цивилизации часто воспринимается как утрата, забвение неких ценностей, благодаря которым жизнь казалась более осмысленной.

Озабоченность проблемой памяти существовала всегда, и всегда разрабатывались теории и модели памяти – от Платона до современных философских, психологических, культурологических изысканий.

Главный вопрос этой озабоченности: кто помнит? Если помню я, то где хранится моя память – в мозгу, в структуре психики или в культуре, в истории? Все ли я помню, или какую-то часть, может быть самую важную, своей прошлой жизни я мог забыть? Память – самое ценное, что у меня есть. Утрата памяти равносильна смерти. Чем больше я забываю с годами, тем больше омертвляется моя жизнь, тем больше мое существование становится подобным механическому автомату.

Если помнит культура и память воплощена в культурных памятниках, то где хранится культурная память – во всех объектах, сохранившихся до нашего времени, или только в некоторых, в старых, древних или признанных произведениями искусства? Где гарантия, что мы в своей истории не утратили то, что было наиболее важным для нас?

Это исследование посвящено только одному аспекту: «как я помню»? – т. е. как помнит человек в своем индивидуальном существовании. Человек, а не культура в целом или история. Правда, отграничить человека от культурной и исторической памяти можно только теоретически. Трудности такого ограничения связаны, например, с языком, с невозможностью полностью приватных воспоминаний, частного, индивидуального языка; все реконструкции прошлого пронизаны сложившимися понятиями, категориями, конвенциями, которые опосредуют содержание индивидуальной памяти. Но попытки такого отграничения помогают более выпукло понять специфику индивидуальной памяти как истока всех видов и пластов нашей памятливости. Нужно пытаться помнить самому, самому видеть свое прошлое, несмотря на то что коллективная память все время подсовывает нам объясняющие схемы, стандартные стереотипы видения и толкования. Но ведь коллективная память в индивидах и воплощается.

5

 «Бесспорно, что индивидуальная память подчинена законам бессознательного, тогда как функционирование памяти коллективной по преимуществу обусловлено нуждами функционирования политического режима, надежным способом легитимации которого является продуцирование таких репрезентаций прошлого, с которыми могло бы идентифицироваться максимальное число членов общества» (Трубина Е.Г. Феномен вторичного свидетельства: между безразличием и «отказом от недоверчивости» // Травма: пункты. М., 2009. С. 180). После выхода фильма о 28 панфиловцах многие люди получили возможность говорить об этом событии как о реальном акте – что тут сомневаться, ведь в кино показали!