Страница 12 из 13
Человек, способный чувствовать не только свое, но и чужое прошлое, выходит, словно безумец, за рамки своей человечности и тем самым раздвигает рамки представлений о человеке вообще. Безумие многих великих мыслителей или художников принадлежало их произведениям, так же как их произведения принадлежали им самим. С одной стороны, безумие – это обрыв творчества, оно очерчивает линию низвержения в пропасть, за которой начинается пустота. Но, с другой стороны, безумие, крах мысли и есть то, посредством чего мысль получает выход в современный мир. Благодаря безумию творчество вовлекает в себя время этого мира, подчиняет его себе и ведет вперед, заставляет мир задаться вопросом о самом себе. После гениального безумия Ницше, Ван Гога, Арто и многих других мучеников духа, мир становится виновным перед творчеством, перед ним стоит цель переделать разум этого неразумия и вернуть разум этому неразумию. «Безумие, в котором тонет произведение, – это пространство нашего труда, бесконечный путь, ведущий к его исполнению, это наше призвание – быть одновременно апостолами и экзегетами»[36].
Если человек не помнит все, то он не вспомнит ничего конкретного, он вообще не может помнить. Такого рода память подобна парадоксу Сократа – Платона: чтобы нечто узнать, надо его уже в каком-то смысле знать. Иначе неизвестно, куда идти, что искать. Чтобы что-нибудь вспомнить, я должен уже помнить это: помнить не по содержанию, а по форме, быть памятливым, т. е. вглядываться в свое прошлое и постоянно ощущать его присутствие.
Вероятно, корни этого сверхсознания, сверхпамяти находятся в религиозной метафизике: всякое религиозное переживание – это «ощущение целого», «религиозное чувство», «переживание бесконечности», страх и трепет встречи с Абсолютом. Если я не усиливаюсь помнить все, что находится в моей памяти, то совершаю грех, забываю (выхожу в забытие), лишаюсь актуального напряженного существования, при котором только и можно держаться в состоянии веры.
Но если мы не помним тех, кто были до нас, не помним «все», то пользуемся только рудиментами памяти, выпали из цепи поколений, не помним родства. И наоборот, стремление помнить все, чувствовать, что прошлое никуда не исчезает, а продолжает присутствовать сегодня, преображает, одухотворяет жизнь. Так чувствует чеховский студент из одноименного рассказа:
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой… думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы – ему было только двадцать два года, и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла (А.П. Чехов. Студент).
Человек есть нить, протянувшаяся сквозь время, тончайший нерв истории, который можно отщепить и выделить и – по нему определить многое. Человек, говорил он, никогда не примирится со смертью, потому что в нем заложено ощущение бесконечности нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду… (Ю. Трифонов. Другая жизнь).
С точки зрения здравого смысла все помнить невозможно, слишком много событий происходит в любой человеческой жизни. Но бывают такие «странные» люди, которые помнят все, в буквальном смысле этого слова: какая была погода четвертого сентября 1996 г., или какого цвета платье было на жене премьер-министра при посещении Большого театра в позапрошлом году. Известен рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Память длиною в жизнь: история Фунеса, человека, который помнил все». Некий юноша Фунес после падения с лошади и травмы головы обрел удивительные способности к запоминанию. Он не забывал ничего из того, что видел или слышал. Такая обретенная способность, с одной стороны, радовала его, он легко мог выучить несколько языков, а с другой – тяготила. Он считал свою память «сточной канавой».
Фунес видел все лозы, листья и ягоды на виноградном кусте. Он знал формы южных облаков на рассвете тридцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят второго года и мог мысленно сравнить их с прожилками на книжных листах из испанской бумажной массы, на которые взглянул один раз, и с узором пены под веслом на Рио-Негро в канун сражения под Кебрачо. Воспоминания эти были непростыми – каждый зрительный образ сопровождался ощущениями: мускульными, тепловыми и т. п. Он мог восстановить все свои сны, все дремотные видения… В действительности Фунес помнил не только каждый лист на каждом дереве в каждом лесу, но помнил также каждый раз, когда он этот лист видел или вообразил (Х.Л. Борхес. Память длиною в жизнь…).
Неспособность к забвению делает подобную память избыточной, она огромным грузом лежит на человеке, предопределяет все его поступки и мысли, превращая сознательную жизнь в хаос. Этот хаос часто принимается за особую одухотворенность, некую чрезвычайно развитую духовность. Похожим образом существуют очень образованные люди, которые обладают огромными знаниями, но мало что могут сделать в творческом плане. Сводя все к знаниям, человек непрерывно увеличивает эти знания и вынужден всюду таскать с собой, полагал Ф. Ницше, невероятное количество камней знаний, которые при случае, как пишут в сказке, могут «изрядно стучать в желудке». Знание, поглощаемое в избытке не ради утоления голода и даже сверх потребности, перестает действовать в качестве преобразующего мотива.
Но, как я уже говорил, к воспоминаниям относятся не любые события прошлого, случившиеся со мной и занимающие некоторое место в моей памяти, а переживания, которые воссоздают полный смысл случившегося, восстанавливают прошлое в его живой целостности и о которых в самом точном смысле слова можно сказать: «Я помню это». Никто не знает, что можно забыть, выбросить из головы, а что нужно обязательно помнить. Поэтому нужно помнить все. Только такая память делает нас живыми, мыслящими и чувствующими людьми.
Кажется, что многое завязывается в нас помимо наших сознательных усилий, но самое главное возникает в результате наших осознанных переживаний, забытых или «отложенных» в дальний угол нашей души, и именно оно составляет самое существенное, что есть в нас: здесь и первые розовые цветы боярышника, и материнский поцелуй на ночь, и звук лопнувшей струны, медленно тающий в теплом вечернем воздухе, и пронзительно-страшная мысль в детстве о неизбежности собственной смерти, которая занозой на всю жизнь остается в сердце.
Лучшее, что хранится в тайниках памяти, – вне нас; оно – в порыве ветра с дождем, в нежилом запахе комнаты или в запахе первой вспышки огня в очаге – всюду, где мы вновь обнаруживаем ту частицу нас самих, которой наше сознание не пользовалось и оттого пренебрегало, остаток прошлого, самый лучший, тот, что обладает способностью, когда мы уже как будто бы выплакались, все-таки довести нас до слез… При ярком свете обычной памяти образы минувшего постепенно бледнеют, расплываются, от них ничего не остается, больше мы их уже не найдем (М. Пруст. Под сенью девушек в цвету).
Кто знает, какие события моей жизни были самыми важными, оказавшими наиболее сильное влияние на всю мою жизнь? Согласно философской притче, каждый человек призван в этот мир, чтобы сделать дело, которое за него никто сделает. Именно он может его сделать, причем лучше всех. А если и он не сделает, то так и останется дыра во Вселенной, не заполненная ничьим усилием. Поскольку никто за меня его не сделает, это только мое дело, то оно подождет, можно совершить его в юности, можно в глубокой старости. Вся проблема в том, чтобы найти это дело. Но, конечно, чем раньше найдешь его, тем лучше. Пока человек его не нашел, то лейтмотивом его жизни будет мертвящая скука, или подспудная, или явная. Иногда оживают забытые картины далекого прошлого, давным-давно забытые слова или лица, которые вроде бы должен был обязательно помнить. И как это случилось, что забыл, совершенно забыл о них? Кажется, что если бы не забыл, то жизнь, возможно, пошла бы совсем другим путем. Что-то такое я не сделал в жизни, где-то проскочил нужный поворот. Никак не могу вспомнить и маюсь теперь, занимаясь никому не нужной ерундой.
36
Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. С. 524.