Врывалась буря
(Повесть)

— Есть кто?! — крикнул он.

Никто ему не ответил. Перед уходом Воробьев не зашел к механикам, но будучи там перед разговором у Бугрова, слышал, как Русанов заявлял всем, что пойдет домой отсыпаться, голова не соображает ничего. Поэтому он мог спать, подумал Егор и вошел в сени.

Они были длинные, заполненные всяким барахлом, оставшимся еще после старухи: кадки, косы, коробы, сундуки — все свалено как попало. Налево вход в избу, а чуть подале дверца в кладовку. Обычно хозяева эту дверцу запирали на замок и хранили там особо ценные вещи, делая из кладовки клеть. Сейчас же замка не было и дверца была даже плотно не прикрыта. Значит, дома хозяин, потому что замок висел рядом на петле.

Воробьев вошел в избу. Узкий коридорчик вел ка кухню, прихожая чуть больше метра: вешалка и умывальник. Егор шагнул прямо в горницу, рассчитывая увидеть хозяина, но она была пуста.

В дальнем углу, покрытая наспех лоскутным одеялом, стояла кровать, тяжелая, деревянная, резная, видно, еще старухина. У окна — стол. На нем кувшин, миски, хлеб, накрытый полотенцем. В углу следы от икон. Их-то хоть снять догадался, вздохнул Воробьев. Слева в углу — груда железяк, полусобранная, странная непонятная машина с пропеллером, со шкивами, колесом и колесиками. Такой Егор еще не видел. «Перпетуум-мобиле»? — усмехнулся он. О вечном двигателе был диспут в рабочем клубе механического завода, принимал в этом диспуте участие и Русанов. Газета «Вперед» даже писала о нем, и корреспондент уверял читателей, что летом в клубе откроется первая городская выставка вечных двигателей, лучший из них поедет на областную выставку, а оттуда, может быть, на всесоюзную.

Воробьев присел на корточки, рассматривая диковинное устройство, как вдруг увидел рядом кусок пакли. Пакля была в масле, и на ней блестели зернышки наждачного песка. Точно такой же Егор видел и на полу у турбины. У Воробьева тревожно забилось сердце. Он, еще не веря своим глазам, чуть приподнял паклю и увидел горсть наждачного песка, завернутого в тряпицу. С первого взгляда песок был один и тот же.

Послышался скрип половиц в сенях. Точно кто-то быстро прошел к выходу, заюлили петли на дверях, и все стихло. Егор еще подождал несколько секунд, ему на какой-то миг показалось, что пришел Русанов, что он был на чердаке или в кладовке и что сейчас войдет в дом. И вдруг страшная догадка бросила Воробьева в жар: Русанов удирает! Он узнал Воробьева и теперь дал деру!..

Егор бросился из дома. Уже на бегу к нему пришла вторая догадка: это мог быть и преступник, которому сейчас важно, чтобы подозрения пали на Русанова, и он принес в его дом наждачный песок — главную улику диверсии. Воробьев выскочил из калитки, огляделся: впереди по дороге, удаляясь от дома Русанова, спешно уходил человек. Егор бросился за ним следом, но уже через несколько метров по каракулевой боярке он узнал Бугрова.

— Никита Григорьевич! — остановившись как вкопанный, закричал Воробьев.

Бугров оглянулся и удивленно взглянул на Воробьева. Егор подошел к нему.

— Что случилось? — с тревогой спросил Бугров.

— Вы… откуда сейчас?! — в упор спросил Воробьев.

— Я? Со станции, на обед иду, — Бугров пожал плечами.

— Так-так-та-ак!.. — промычал Егор. — Вы же на соседней улице живете, — с горечью усмехнулся он. — Там же прямо от станции до вашего дома дорога!..

— Ну и что?! — весело удивился Бугров. — Я к Русанову хотел зайти, да потом вспомнил, что сам же отослал его на завод, там у них распредщит барахлит. Парфенов замучил просьбами, так что…

— Неубедительно, очень неубедительно, — срывающимся от волнения голосом проговорил Воробьев. — Как это сами послали и забыли!

— А кого мне надо убеждать? — обиженно надув губы, удивился Бугров. — Я никого не собираюсь убеждать. И вообще, где мне хочется, там я и хожу! В чем дело?

— Да так, извините, — Воробьев засунул руки в карманы и, развернувшись, пошел обратно.

— Егор! — окликнул его Бугров.

Воробьев остановился, взглянул на Бугрова.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Что решили с турбиной? — переводя разговор, спросил Воробьев.

— А-а! — Бугров махнул рукой. — Щербаков требует немедленно запускать, но у меня есть еще начальство в Свердловске и в Электроимпорте, пусть там решают. Прикажут — запущу!

— Понятно, — вздохнул Воробьев и, не простившись, отправился дальше. Бугров, Егор это чувствовал спиной, еще потоптался на месте, не зная, как понимать этот странный разговор, но потом, решив, что не стоит обращать внимания, поплелся дальше.

«Вот история, так история, — усмехнулся Воробьев, возвращаясь в дом Русанова, — рад бы не верить, да глаза не закроешь»!

«Неужели Бугров? — вдруг мелькнула другая, совсем страшная мысль, и Воробьев даже остановился, снял шапку и вытер пот — А что, вполне могли завербовать. Общается с Шульцем, бывает в столице, из Москвы чиновники приезжают… Ну уж нет! — усмехнулся Воробьев. — Здесь, в Краснокаменске, он один такой знающий, увлеченный и преданный социализму главный инженер, его стараниями и дело движется, и все это понимают. А жена, кажется, из бывших?.. Во всяком случае, родитель ее — бывший буржуазный адвокат екатеринбургский, но сейчас работает в суде, перешел на сторону Советской власти. Сам-то Бугров сын сапожника, тот, правда, перед революцией завел чуть ли не лавочку, это тоже Сергеев быстро к делу приобщит. Еще ничего не значит, скажет Василий Ильич, что Бугров принимал участие в революции, гражданской войне и коммунист! У многих, если посмотреть, биография безупречная… Одного, правда, тут разоблачили. Служил у белых, поехал в Свердловск на конференцию, там его и опознали. Сергееву влетело, и теперь он никому не верит…».

Воробьев вернулся в дом, зашел в кладовку. Там на полу явно проступали следы валенок. Бугров как раз в валенках и ходит. Вот еще одна улика, подумал Егор. Он вернулся в дом и внимательно обшарил все углы и все вещи. Под подушкой нашел пачку денег. Ровно три тысячи.

V

Часы на вокзале Краснокаменска показывали 12.10.

Вокзал был старый, сложенный еще в конце прошлого века, из красного кирпича с башенкой и зубчатой под средневековую стенку замка накладью сверху.

Народ уже толпился на перроне, высматривая московский, прибывающий через каждые сутки в 12.20 и вызывающий заметное оживление в городе. Старики, например, специально приходили посмотреть на приезжающих, ибо узнавали по ним больше, чем по газетам, об изменениях в жизни. Как люди одеваются, как смотрят, как говорят, как ходят — по многим приметам можно было получить сведения о новой жизни, как говорится, из первых рук, чтобы потом со знанием дела обсуждать ее или пересказывать другим. Иные смотрели для серьезного интереса. Например, вошли в моду белые бурки с простежкой, и важно было углядеть, как эта простежка делается. Для умельца стоит раз взглянуть, чтобы перенять и делать самому. Или те же зимние пальто с шалевыми воротниками, это у мужчин, женщины же теперь в Москве стали стричься по-мужски, а пальто у них, как юбка, обтянуто сзади и не очень длинное, чулки темного цвета и такие же туфли. Курят длинные сигареты, танцуют фокстрот и так малюют лицо, что трудно понять, какое оно на самом деле. Про женщин Воробьеву и Сергееву рассказывал Щербаков. Он недавно ездил в Москву.

Егор увидел на вокзале плакат, призывающий подписаться на заем «Пятилетка в 4 года», и зябко поежился. Сергеев его назначил ответственным за подписку, а Егор, закрутившись с бандой, забыл про него. Первый тираж займа состоится 8 апреля в Ростове-на-Дону, неделя еще есть, и надо всех охватить. Сам-то он подписался сразу, да и, кроме Семенова, подписались все. Семенов скуповат, надо с ним провести работу. Как теперь только, если он фактически отстранен от дел? А что там среди милицейских, он и не узнавал. Партячейка одна, надо и с ними работу провести.

На вокзал Сергеев послал Егора. Приезжал Шульц, и Василий Ильич коротко бросил: «Встретишь!», хотя мог послать любого, того же Прихватова. Отношения между ними расползались, как дратва на валенках, рвались сразу во многих местах. Сергеев смотрел на Егора хмуро, исподлобья, точно предупреждал: еще один фортель — и выгоню к чертовой матери из отдела.