Врывалась буря
(Повесть)

— Как вы думаете, его осудят? — спрашивал Егор.

— Вряд ли! — вздыхал Ларьев. — Во всяком случае, они сделают все, чтобы его оправдать!

— Мы же этого не потерпим! — возмутился Егор. — Взрыв в посольстве — это вызов к войне!

— Да, положение серьезное, — кивнул Ларьев, хитро прищурился. — Но и у нас не лучше, с нашим резидентом… А? Надо его найти, Егор, найти и взять живым, тогда мы сможем поймать за хвост Шульца, а Эрих Шульц выведет нас еще дальше наверх… Мы должны знать, что они затевают против нас! Должны. Понимаешь ты или нет?!

— Понимаю, — вздыхал Егор.

— А уж диверсия на электростанции — это Шульца рук дело. Шульца и этого нашего крестника! — говорил Ларьев.

Лампочка мигала, выхватывая из тьмы их лица, то внезапно заливая красноватым светом, то снова погружая их во тьму, то опять, отвоевывая у ночи, являя на свет, возвращая прежние думы и тревоги…

Медосмотр проводили прямо на электростанции, в кабинете директора. Два врача слушали каждого, смотрели горло, проверяли зрение, пока Егор с Лыневым осматривали сапоги.

В тот день впервые на работу вышел Бугров. Многие его еще сторонились, боялись подавать руку, да Никита Григорьевич и сам, понимая это, держался отчужденно, в сторонке, ни с кем не разговаривал. Сам попросился в техники. Новый начальник станции, присланный из Свердловска, раньше он работал у Свиридова, вообще не хотел его брать, пока не вмешался Егор, не позвонил Ларьеву, и только благодаря его нажиму, а проще говоря, скандалу, Тиунов уступил. И то потому, что хорошо знал, каким авторитетом пользуется Ларьев у Менжинского. Однако попросил от него личное письменное поручительство и довольный тем, что застраховался, принял Бугрова.

На Егора вся эта история произвела оглушающее впечатление. Он представлял, каково Бугрову встречать повсюду настороженное отношение. Бороду Никита Григорьевич сбрил и стал почти неузнаваем. Из богатыря, плечистого, розовощекого, веселого, он превратился в сутулого перепуганного доходягу. Щеки ввалились, и на бледном малокровном лице, казалось, жили одни глаза. Они еще несли в себе слабый огонек веры.

Фигурные набойки оказались у половины станционных, а вскоре Егор выяснил, что набивались они одним сапожных дел мастером Афанасием Мокиным, который подрабатывал этим на дому. Лынев аккуратно переписал всех, у кого оказались набойки, и Егор послал Лынева узнать о каждом хотя бы поверхностные сведения, а сам, посоветовавшись с Ларьевым, отправился к Мокину, который занемог и второй день лежал дома. Как сказала Антонина, у отца жар, кашель, и она сама запретила ему идти на работу, а вечером лечила его, поила травами и горячим молоком.

Придя к Мокину, Егор, к своему удивлению, застал его во дворе. Афанасий Гаврилович возился с керосином, переливая его из банок в одну литров на десять бутыль. Увидев Егора, Мокин перепугался и от страха не мог первое время выговорить ни слова. Пришлось его успокаивать, просить помочь следствию в важном деле. Мокин, поняв, что ему опасность не угрожает, заулыбался, стал оправдываться. Эта внезапная пугливость показалась Егору странной. Через полчаса, когда Мокин подробно все объяснил и пересчитал тех, кому он ставил набойки, их оказалось столь много, что Егор даже вспотел.

Ставил Мокин набойки Бугрову и Русанову. «Странно, — подумалось Воробьеву, — Бугров пришел на работу в ботинках, а не в сапогах, надо проверить…»

— А сами-то носите? — спросил Егор.

— Я?.. — снова испугался Мокин. — Не-е! Сапожник без сапог, эт завсегда, тут уж правило сапожное: не носи тех сапог, что людям шьешь!

Заговорившись, Егор и не заметил, как пришла Антонина на обед. Он спохватился: ведь его ждал Ларьев, но Антонина сообщила, что Ларьев обедать уже ушел и велел Егору либо бежать в столовку, либо обедать у нее, он, мол, не в обиде будет, если Егор Гордеич проведет час в обществе столь прелестной особы, кокетливо заметила она и смутилась.

— Это что за «особа»? — не понял Мокин.

— Да это я, папаня! — засмеявшись, ответила Антонина.

Егор засобирался, но Антонина с Мокиным в голос стали его упрашивать остаться, и он, махнув рукой, остался… Обед был славный: жирные щи с квашеной капустой, а потом соленые рыжики с горячей картошкой и салом. Афанасий Мокин достал было заветный самогон, но Егор от спиртного решительно отказался: некогда, да и Ларьев очень чувствительный к запахам, может не понять.

Антонина решила вместо чая заварить смородинный лист с душицей и подбросила пару полешек, чтобы вскипятить воду. Мокин достал газетку и справился у Егора, не читал ли он про «Гигант», где собираются вводить какую-то «аику»…

— Аграрно-индустриальное коллективное хозяйство, — подсказала Антонина.

— Во, все знает! — удивленно, немного подделываясь, как показалось Егору, под дурачка, воскликнул Мокин.

— «Приехавшего товарища спросили, — по складам стал читать Мокин, нацепив кругляшки очков на нос, — живы ли товарищи Пушкин и Тургенев…» Н-да, — Мокин поднял голову на дочь. — Это кто такие? — спросил он. — Из Совнаркома что ли?

— Да ну вас, папаня, чево плетете! — возмутилась Антонина. — Какой Совнарком!..

— Ну если не Совнарком, то про кого еще пишут? — пожал плечами Мокин и стал читать дальше: — «Учителя в „Гиганте“ открыли две ШаКээМ», — Мокин запнулся. — ШаКМ, — пробормотал он, пробуя буквы языком, — Это что?

— Школа колхозной молодежи, — ответила Антонина, заваривая чай, от какового тотчас же распространился по дому ароматный дух смородинного листа и душицы. Егор украдкой посматривал на нее, и сердце его сладко замирало, трепыхалось, как птаха в силках, стоило ему лишь представить себе, что все это происходит у него дома, Антонина — его жена и заваривает ему такой душистый чай. И что можно подойти, обнять ее, приласкать…

В дверь постучали. Мокин встрепенулся, вытянул голову к двери.

— Это кто ж такой?.. — удивился Мокин, за очками испуганно забегали глазки. — Вроде не ждали… Антонина!

— Да щас! — огрызнулась Антонина, разливая чай.

Она поставила чайник и пошла открывать, Мокин аккуратно сложил вчетверо газету и вместе с очками сунул на подоконник.

Послышались голоса. Антонина вернулась вместе с Левшиным.

— Николай Митрофанович пожаловал, — порозовев, так что у Егора это вызвало даже ревность, пропела Антонина.

— Я на секунду перед работой… Добрый день, Егор Гордеич! — поприветствовал Воробьева Левшин кивком головы. — Я прошу прощения за то, что разрушаю хорошую компанию, но вот тут должок занес, Афанасий Гаврилович!.. — Левшин положил увесистый сверток на лавку. «Ого, ничего себе должок!» — мелькнуло у Егора.

— Какой должок? — нс понял Мокин.

— Да как же! — улыбаясь, объяснил Левшин, — месяц назад брал у вас костюм справить, запамятовали уж, Афанасий Гаврилович!

— А, костюм, — торопливо закивал Мокин.

— К столу садитесь, отобедайте с нами, Николай Митрофанович! — предложила Антонина.

— Да нет уж, благодарствуйте, отобедал, побегу, а то сменщик заждался! Спасибочки, ухожу! До свидания, Егор Гордеич!

Воробьев попрощался. И сам неожиданный приход Левшина, и это путаное объяснение, и пугливость Мокина — все показалось Егору снова странным, как и то, что Левшин имеет какие-то дела с Мокиным, хотя в списке постоянных клиентов он не числится. Что же их связывает? Антонина?.. Как ни старался Егор это по мять, ни тогда, сидя еще в гостях у Мокина, ни потом, другого объяснения он не находил. А через два дня Антонина сообщила, что выходит замуж за Николая Митрофановича Левшина. Егор даже дара речи лишился. Поразился в душе он и другому. Едва только решился он поделиться своими сомнениями с Ларьевым, как Антонина одним махом разбила их напрочь, будто подслушав его мысли. Но это, последнее, уже так, между прочим, как факт удивительных совпадений.

Ларьев, посмотрев список тех, кому Мокин ставил набойки, особо выделил станционных. Лынев к тому времени собрал их биографии и среди всех выделил котельщика Грязного Ефрема Васильевича. В ту ночь он работал, значит, мог спокойно пройти и насыпать песок в масло. Набойки ему ставил Мокин, и, кроме того, Лынев откопал другую подробность: отец Грязного был раскулачен в 29-м. Правда, года за четыре до этого он сошелся с середнячкой, у которой после смерти мужа остались три девочки, а Ефрем с матерью переехали в город. В анкете Грязнов везде писал: отец неизвестен, но то ли разболтал кому-то по пьянке, то ли где-то пооткровенничал сверх меры, и Лыневу сразу же доложили. Лынев к нему: так или не так? Грязнов и сознался.