Страница 11 из 20
В то же время калмыки-мужчины иногда ходили по городу и просили милостыню. И хотя сами жители тогда жили впроголодь, им все же подавали кто что мог. Их боялись, страшились, но как-то даже не высказывалось по отношению к ним враждебности. Просто вот есть такие люди-нелюди, которых надо бояться, и все. Я не помню ни одной драки или сцены, когда избивали бы калмыка, даже не слышно было такого.
Итак, мое прозрение в национальном вопросе началось с простого вопроса обыкновенного украинского парня: «А кто вас туда звал».
Карлаг хоть и расположен на казахской земле, но основная масса зэков русские. Попадаются украинцы, больше чеченов и ингушей. А вот казахов среди зэков очень и очень мало. Чем это объяснить? Наверное, к тому времени они еще не успели приобщиться к нашей культуре и продолжали жить по своим диким обычаям. Из пятисот зэков Куянды казахов не набиралось больше одного десятка. Все – и зэки, и начальство – к ним относились свысока и не считали за людей. И остальные зэки с ними не сближались без крайней нужды. Они и сами держались обособленно, в контакт с остальными входили нехотя и в основном в процессе общей работы. Обычно они уединялись где-нибудь в укромном углу зоны, пили свой крепкий чай и могли с утра до вечера слушать своего национального артиста. Мне их песни и игра на домре казались однообразными и неинтересными. Все казалось, что поют они все время одну и ту же печальную и заунывную песню. К этой самодеятельности все вокруг относились с презрением и часто мешали им просто из желания сделать пакость. Везде и всюду они всем мешали своим пением. Про их музыкальный инструмент говорили все одно: «Один палка, два струна». А про песни их ехидничали: «Гора крутой, крутой! Ишак худой, худой! Кибитка далеко, далеко! Вода глубоко, глубоко!»
Мне было неинтересно их слушать. Но они мне никогда не мешали. И уж если бы мне дали выбирать, с кем сидеть в лагере: с русскими, чеченами или казахами, то я бы выбрал именно казахов. Это очень тихий и доброжелательный народ. От казаха не жди подвоха, подлости, предательства. И всегда можно рассчитывать на бескорыстную помощь. Обиды и зла от них не жди. Во всяком случае ни с того ни с сего. Такими я их знал в середине 1950-х годов. Сейчас вроде бы и они стали похожи на нас.
Весной все вокруг лагеря буйно зазеленело. В ясную погоду стало жарко. Но все равно на работу мы ходили, прихватывая с собой телогрейки или бушлаты. Такой уж тут климат: чуть запасмурило небо, и становится холодно, а уж если стал накрапывать дождь, то и тем более.
До посадки овощей мы работали помимо овощехранилища на расчистке арыков. От старожилов мы уже знали, что вслед за посадкой овощей будет полно и другой сельхозработы: прополка, окучивание, поливка, сенокос и так вплоть до уборочной.
Моим соседом по самолету в бараке был грек Коля Пасалидис. Он из тех греков, что бежали в СССР от фашизма. Привезли его сюда родители еще мальчиком. Где-то здесь же под Карагандой их поселили и организовали из них совхоз. Так они и жили изолированно от остального мира. Коля, хотя ему тогда было уже за двадцать, прибыв в лагерь, почти не знал русского языка. Потребность в нем он впервые ощутил в тюрьме, когда оказался единственным греком. Я сейчас уже не могу припомнить, за что точно он был осужден. Но в лагере он выглядел довольно добродушным и спокойным. Совершенное незнание русского языка ставило Колю в особое положение в бригаде, да и на работе. Часто над ним подшучивали. А однажды он сам дал повод для насмешек на долгое время. Произошло с ним вот что. В Куянде агрономом работала вольная женщина лет двадцати восьми – тридцати. На всю Куянду было несколько женщин, но для нашей бригады она была самой доступной. Доступной не в смысле крутить романы, а просто с ней наша бригада была в постоянном контакте: она была нашим непосредственным начальством в поле. Поэтому за ней и старались все ухаживать, старались завоевать ее внимание. Коля как-то получил посылку от родных и на работу прихватил с собой конфет. При появлении у нас агрономши Коля стал ходить за ней по пятам и предлагать угощение – свои конфеты. Он говорил ей с забавным акцентом, протягивая горсть конфет:
– Кусай, сука! Позалуста, сука, ну кусай!
Вся бригада от этого ухаживания каталась по полю. Агрономша, схватившись за живот, убежала от нас и появилась только после обеда. Но подходя к бригаде, сама рассмеялась. Бедный Коля целую неделю переживал этот инцидент, так как об этом узнал весь лагерь и хохотал над ним. А у бедной женщины появилась незаслуженная кличка «Колина сука».
Устная речь зэков-уголовников так обильно напичкана матом, что если подсчитать, сколько в одной фразе матерных слов и сколько нормальных, то получится счет в пользу матерных не менее, как два-три к одному. Разговаривая между собой, зэки не стесняясь сыплют бранные слова, но это не оскорбляет собеседника. И сами говорят, что матерные слова употребляют просто для связки. Единственные исключения – это «педераст», «петух», «козел»: все это слова одного значения. И их не говорят кому попало. За любое из этих слов, сказанных в споре, приходится отвечать очень строго. Если этим словом назвали зэка не педераста, то этот зэк должен как бы доказать, что он действительно не педераст, тем, что сажает на нож сказавшего.
Те, кто отсидел много лет в лагерях, кажется, уже забыли русский язык. Нормальный человек не поймет их разговора, а если поймет, то ужаснется от содержания и смысла сказанного. Вот пример. Был у нас там зэк Вовка Пенин. Сам себя он звал Владимиром Ильичом, так оно и было по документам. Второе имя у него было «Сын ГУЛАГа». Ему было под тридцать и сидел он безвылазно с пятнадцати лет. Человек очень потрепанный и нервный, легко заводимый по малейшему пустяку. Часто по просьбе зэков импровизирует выступления своего знаменитого тезки. Эту его способность знали все: и зэки, и начальство. И однажды, на общем собрании перед посевной Вовка с места стал вставлять реплики во время выступления зам. начальника по ПВЧ. Тот пару раз смолчал, но потом не выдержал и оборвал горлопана: «Послушай, Ильич, может, тебе броневичок подать?» Ильич, когда хохот в зале немного стих, скартавил: «Непременно, батенька, с пулеметом!»
То ли его считали сумасшедшим, то ли еще почему, но ему многое сходило с рук у начальства. Например, почти еженедельно надзиратели забирали с его постели личную карточку, где содержатся основные сведения о зэке: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья и срок. Он надписывал полностью свои имя и отчество, а в фамилии первую букву П писал так, что она походила на Л. Надзиратели приносили новую, где очень четко видна была П, а вместо полных имени и отчества стояли только инициалы. Вовка в тот же день все ставил на прежнее место.
Однажды он где-то раздобыл карикатуру на Гитлера и приклеил хлебом этот портрет себе в изголовье. Пока мы были на работе, надзиратели сорвали Гитлера. Владимир Ильич стал бегать по всей зоне и кричать всем, что у него отобрали портрет его папы. Дошел он с этим до начальника лагеря и требовал отдать папу. Начальник пригрозил ему карцером. В ответ Ильич пригрозил: «Ну, б…, я вам завтра устрою!»
Все это приняли за обычный треп. Но на следующее утро вся зона проспала подъем. С большим опозданием забегали по баракам надзиратели, срывали одеяла с зэков, поднимая их на завтрак и на работу. Обычно сигнал подъема – рельсовый звон у вахты. Там на вкопанном столбике подвешен кусок рельса, и надзиратели бьют в него отбой вечером и подъем утром. По этому сигналу и живет лагерь. В это утро надзиратель подошел к столбику с молотком, а рельса нет. Пока выясняли да советовались, время шло, а потом забегали по баракам. А зэки, пользуясь моментом, огрызаются и ворчат еще: пошли на х…! Подъема еще не били! И снова под одеяло. Развод начался поздно, а зэкам того и нужно. Все знали, что это Ильич ночью упер от вахты рельс и утопил его в уборной. После этого новый рельс повесили уже около вахты по ту сторону запретки, а не в зоне.