Страница 9 из 17
– Кто там? – раздался из-за двери робкий, чуть испуганный голос.
– Майор Колодей, уголовный розыск. Мы с вами вчера беседовали, – напомнил майор.
Дверь приоткрылась на длину цепочки, и в щелку выглянуло бледное, худенькое личико Евдокии Андреевны.
– Простите, после смерти мужа я боюсь каждого шороха, – глядя на майора несчастными, потемневшими от горя глазами, пояснила Евдокия Андреевна, звякая цепочкой. – Проходите.
Идя за Евдокией Андреевной по коридору, Андриан Дементьевич отметил, как сгорбилась, постарела за последние сутки эта маленькая, хрупкая женщина с удивительными васильковыми глазами. И захотелось майору обнять ее, пожалеть…
Что за ерундовина лезет ему сегодня в голову, встряхнулся майор, женщину, конечно, жалко, ну да ничего. Сын уже взрослый, выживут.
– Присаживайтесь, – входя в уже знакомую комнату, предложила Евдокия Андреевна, устраиваясь на черном кожаном диване. – Слушаю вас.
– Я по поводу перстня, – приступил к делу майор. – Сегодня я беседовал с вашим братом, он рассказал мне про Распутина… – Майор сделал небольшую паузу, но никакого комментария от Евдокии Андреевны не дождался. – И в связи с этим хотел спросить, кто еще, кроме членов вашей семьи, мог знать о… скажем так, уникальности этого ювелирного изделия?
– О том, что его подарил нам отец Григорий? – без всякого смущения уточнила Евдокия Андреевна. – Даже не знаю. Дочь его знала, Матрена, так она вроде бы как за границей. Может, старец еще кому говорил, так я не знаю. А я о том никому не рассказывала. Это очень личное, понимаете? – подняла она на Андриана Дементьевича свои невероятные глаза, которые горели на ее бледном осунувшемся личике, словно лампады, теплым, согревающим светом.
У майора от ее взгляда сердце как-то кувырнулось и в горле запершило.
– Гм, – прокашлялся он, – значит, вы никому о нем не рассказывали. Ну а муж ваш? Может, друзьям или родственникам, а может, коллегам? Он сам как относился к этому?
– К перстню или к тому, что отец Григорий нас этим подарком благословил? – уточнила Евдокия Андреевна.
– Что благословил.
– Не очень серьезно. Он ценил перстень как мой подарок к свадьбе. А вот в чудодейственную силу отца Григория не верил. Это потому, что он не был знаком с ним, – неожиданно пылко проговорила Евдокия Андреевна.
– А вы, значит, верите? – задал заведомо провокационный вопрос майор.
– Да, – коротко, просто ответила Евдокия Андреевна, но, взглянув в глаза майора и не увидев там насмешки, а лишь пристальное внимание, проговорила: – Отец Григорий был удивительным человеком. Искренним, открытым и очень добрым. Никогда не мог пройти мимо горя и не помочь. Он ведь и меня так нашел. После смерти родителей мы остались совсем без денег. Все, что отец сумел скопить, ушло на лечение мамы, она через два месяца после отца умерла. Ну и на похороны, конечно. Ничего ценного у нас не было, колечко от мамы осталось, часы с кукушкой, сервиз праздничный, папино пальто с бобровым воротником, я все после похорон в скупку снесла, одно за другим. Жить было не на что. На работу хотела устроиться, так на хорошее место меня не брали, рекомендаций нет, пришлось в поломойки идти. Работа тяжелая, платили сущие гроши, а куда деваться? Если бабушку с братишкой кормить надо, да и самой с голоду не умереть. А ведь я до этого в гимназии училась, мечтала совсем о другой жизни, – привычно глядя себе на руки, рассказывала Евдокия Андреевна. – И вот шла я как-то вечером домой, меня в этот день хозяйка в краже обвинить хотела, хорошо кухарка заступилась, но с места меня все же выгнали, и так мне тяжело на душе было, так обидно, так тошно, что хоть в реку прыгай. Встала я в арке, в темном углу, и реву, маме с папой покойным на долю свою жалуюсь, а тут он к дому подъехал. Как только меня в темной арке разглядел? Не знаю. А только подошел, обнял за плечи, повернул к себе лицом, глянул в глаза, словно до самой середки прожег. Пойдем, говорит, доченька, со мной. Я от страха ни жива ни мертва. Уж кто такой Григорий Распутин, у нас в доме всяк знал, чего только про него не сказывали, и худого, и хорошего, а больше страшного. Я бежать хочу от страха, закричать, на помощь позвать. А тело словно онемело. Чего ты испугалась, несмышленыш, спрашивает, разве я сиротинку обижу? И повел к себе. А там народу тьма на лестнице толкается, все к нему лезут, но он дорогу себе расчистил, ввел в комнату. Дочку свою позвал Матрену, хорошая была девушка, чуть старше меня. Простая, добрая, ласковая. Накормили они меня, расспросили, а потом Григорий Ефимович со мной к бабушке пошел. Бабушка тогда уж месяца два с постели не вставала, а тут он над ней молитву почитал, ей велел, по голове погладил, и она словно помолодела на глазах. Без всякого преувеличения, – вскинув на майора свои просветлевшие очи, воскликнула Евдокия Андреевна, и сама словно помолодела от воспоминаний. – Бабушка к вечеру встала, начала по хозяйству хлопотать, денег он нам оставил, ему кто-то целую пачку в дверях сунул, за какие-то хлопоты, а он их не глядя нам. Я потом посчитала. Там без малого тысяча была. Очень большие деньги по тем временам.
– Да уж, – крякнул майор от такой щедрости. А впрочем, что ему, Распутину, коли деньги эти сами на голову упали. Вот коли б заработал, вот тогда… – И что же дальше было?
– А дальше он меня через каких-то своих важных знакомых в модный дом помощницей портнихи определил. Я всегда шить любила. Меня папа научил, да и мама у нас хорошо шила. Так там и работала, когда его не стало. А незадолго до смерти своей он мне этот самый перстень подарил. Сказал, что бабушка скоро умрет, время ее пришло, и сам он тоже умрет, но чтобы я не пугалась. После их смерти через некоторое время появится человек, добрый, умный, заботливый, и проживем мы с ним душа в душу, до самой смерти, а перстень этот велел мужу подарить, сказал, что он нас от всех бед убережет.
– Ну, это ж просто слова, вроде как на счастье, – снисходительно улыбнулся майор.
– Нет. Не просто, – неожиданно твердо возразила Евдокия Андреевна. – Вам, наверное, этого не понять. Но мой муж, он был доктором. Понимаете? Доктором, почти буржуем, хотя мы никогда не жили богато, потому что муж не гонялся за большими гонорарами. Но было время, когда могли расстрелять и за меньшее. Просто за опрятную одежду, за культурную речь. За любую мелочь. – Она горько улыбнулась. – Вот в квартире двумя этажами выше до революции жила семья электрика, очень хорошие, работящие люди, сам Николай Васильевич из простых рабочих выбился, очень был умный, любознательный человек, много учился. За границу даже от завода ездил, обучился редкой специальности, жена у него была очень милая добрая женщина, дети. А в восемнадцатом году ворвались к ним ночью пьяные солдаты, стали золото и драгоценности искать. Он им – откуда у меня такое добро? А они ему пулю в лоб. На глазах у детей. Старший, Степан, ему сейчас двадцать пять, до сих пор заикается. Как Елизавета Матвеевна выжила с тремя детьми – отдельная история, младшенький-то еще в девятнадцатом умер, слабенький был совсем, а тут голод, а потом лекарств не было, началось воспаление легких. Муж пытался его спасти, да не смог. Совсем крошка был, – всхлипнула Евдокия Андреевна. – Вот за что ему это? А был бы жив отец, глядишь бы – и выжил. А соседи над нами? Там сейчас коммунальная квартира, так вот в одной из комнат мальчик живет с мамой, Боря Балабайченко, он с моим Родей в одном классе учится.
Видели бы этого мальчика два года назад. Веселый сорванец, смешливый такой был, круглолицый, во всех играх детских заводила. А теперь? Худой, глаза затравленные, от каждого окрика вздрагивает, и шею в плечи, чтобы не ударили, не оскорбили, не прогнали. А почему? Отец у него мастером на табачной фабрике работал, у нас тут рядышком, коммунист, даже, кажется, партийным начальником был у себя в цеху. Я в этом не очень разбираюсь, но человек был честный, порядочный. Помешал кому-то, донос коллеги настрочили, и нет человека. Пришли ночью, забрали. Утром соседи у его матери примус отобрали, иди, пожалуйся! Боря заступиться за мать попробовал, ему в зубы. Молчи, щенок, сын врага народа. Так они месяц боялись из комнаты в кухню выйти. К нам за кипятком ходили, и Боря у нас сидел после школы, пока мать с работы не придет. Боялся. А потом за тем соседом, что у них примус отобрал, тоже пришли, – с горечью проговорила Евдокия Андреевна. – А нас Бог миловал. – Она истово, не таясь, перекрестилась. – И за это я буду век Григорию Ефимовичу благодарна. Он нас хранил.