Страница 11 из 83
В горнице восстановилась тишина. Все поглядывали на Светю и Гульну. Молодежь расселась рядом по лавкам. Молча чего-то ждали, подолгу вслушиваясь и всматриваясь в маленькие оконца.
— Ничего, лебедушка, не грусти! Будет твой сынок живехонький- Некоша положил руку на плечо Гульны.
Она сидела на скамье, как большая тряпичная кукла со вставленными вместо глаз сухими коричневыми косточками абрикоса. «Ой, горюшко мне лихо! Потому и утешает меня дед…» — доходил до нее смысл Некошиных слов.
— Раны не смертные, проживет целый век… Пусть поохает-попоет. Не надо ему спать — кто знает, сколько кровушки истекло? Поди и много, но не смертно…
Ишь, слушает, велетень, вежды закатил… Куда полез — голова еловая? — Некоша словами выпускал наружу напряжение. Сыз, услыхав в голосе Некоши нотки брани, встал и, бесшумно пройдя мимо лежавшего Свети, спросил:
— Гульна, ребята бегали на двор — не слыхали: может, Щек где-то рядом?
— Боже, Сыз… — закрыв лицо ладонями, взмолилась женщина. Сыз вдруг ожил и вперился странным взглядом в друга-старика.
— Посадим в смотровую на верехе паробков — пусть кричат до утра! — предложил он. — Пущай кличут — авось какое-то ему спасенье… А может, уже и лежит у ворот… Объеденный… Забвение…
— Замолчи, дурак! — очнулась Гульна. — Заночует он у поречных…
Но от ее слов никому легче не стало. Всем было муторно и больно.
В тишине, объявшей дом гробовым знамением, никто не обратил внимания на севшего на край скамьи Светю. С нытьем и натужным старанием он держал свое большое тело, чуть опираясь на упертую в лавку руку.
Гульна пустив первую слезу, утерлась, но вдруг вздрогнула вся, и полились ручьи из ее черных глаз опять. Стреша подошла к ней, обняла, склонила к плечу головенку и стала гладить пальчиком бурое пятнышко от пики Птаря на подоле тетки. Женщина перевела глаза на руку девочки и зарыдала в голос.
Через силу привстав и прислонившись спиной к печи, Светя громко запел песнь киевской дружины, слышанную от отца. Ребята таращили на него изумленные глазенки. А он выл и выл, собирая силы, пока этот вой не остановил материнских рыданий-причитаний. Рявкнул в последний раз и со стоном повалился набок. Через минуту он уже спал, подергиваясь. Когда хватала трясучка левую ногу, порванную волком, глухо постанывал…
Поречный раскинулся вдоль течения Десны. Походил он на небольшой городок. В то время на Руси часто возникали такие. То там, то сям какой-нибудь князь или старшины рода отстраивали себе обиталища, сторожевые крепостцы, перевалочные стоянки, заставы…
Поречный отстроился сравнительно недавно. Молодой повеса Лыть выбрался из радимских лесов в северские земли, чтобы мир посмотреть, себя показать да утешиться каким-никаким делом. Устроился в полк к одному из северских князьков и стал промышлять с этим полком обыкновенным разбоем. Любимая забава тех лет— свары с соседями. Если везло — бывали с добычей. К сильным не рыпались, выбирали того, кто послабей.
Однажды, став уже близким советчиком своего князька, надоумил его Лыть пойти в радимские леса. Места там были ему знакомые, и татьба сулила быть удачной да пустяшной — в смысле возможного отпора. Но то ли не просчитали чего-то, то ли Стрибог от них отвернулся, но северян радимичи побили. Мало того — рассыпаясь бегством, заблудились в незнакомых местах несчастливые тати, кляня на чем свет стоит тупоумного выблядка Лытька.
А Лытька, очухавшись, с перепугу перед неминуемой расправой, не будь дурак, жиганул по знакомым местам в городище отставшего князька. Огляделся — обогнал всех до единого. Наплел небылиц, что, окруженные хитрым неприятелем, воины погрязли в калуге и мочижине, а он, как знаток тех земель, примчался за помощью.
Ратных в городке не осталось. Чтоб набрать соседских воев, взял Лытька калиту серебра да находившихся при казне гридей — человек пять, не более — и двинул обратно. Крутился все время при калите — командовал, советовался, где скорее набрать дружину. «За ценой стоять не станем!..» — звучно оглашал свое решение ни о чем не догадывавшимся гридням. В первый же удобный случай — смылся с богатством и с концами.
Полгода бродил, как зверь, по лесам. Удалялся, приближался, плутал и путал следы… Зароет мешок — отроет…
Оборвался, одичал… Пару раз едва не лишился своей добычи. Однажды потерял место хоронушки. Нашел… Как-то заплатил берендеям ногату за недельный постой, потом договорился еще пожить. Пошел за монеткой — учуял хвост! Все понял и смылся. Через время вернулся, взял мешок и долго-долго бежал…
Остановиться, осесть требовалось уже позарез. Организм не мог выдерживать неимоверные нагрузки этакой беготни и лишения одинокой жизни. Лыть мучился тяжелыми раздумьями: «Вернешься — убьют… В чужом месте богатство покажешь — ограбят и тоже убьют… Одинцом не прожить: малая хворь — и смерти без помощи не миновать…»
Тут и подвернулись ему на границах Полянской и северской земель две семейки — худые да робкие. Назвался Лыть где-то услышанным странным именем Агафон и предложил хозяйствовать вместе.
Говорливый мужичок понравился нелюдимым хуторянам. Ко всему тому водились у него и денежки.
Прожили вместе год — купил всем платья, платки, порты, железо в хозяйство…
Шло время дальше. Приставали приблудные парни и горемычные мужички с бабами. Успокоившийся Агафон всем давал занятие и прокорм. Скоро превратился он в обстоятельного главу рода. Странно только, что своей семьи не заводил, на игрища блудные не хаживал — лишь парней бедовых все расспрашивал, что да как…
Вырос из хуторка поселок. Внутри городьбы семьи жили сами по себе, но слушались команд гридней Агафоновых.
Помер Агафон, полжизни не прожив, и тайну свою рассказал незадолго до смерти лишь ласковой и верной псинке да смазливому, чопорному на людях гридню…
В отличие от сиротливого двора Ходуни Поречный поселок весь день стоял с открытыми воротами. У восточной стены, что возле берега, приткнулась смотровая вышка. «Как же выглядит большой город — например, Чернигов, Киев?» — подумал Щек, вкатываясь на подуставшей лошади в распахнутые двустворчатые ворота.
Обрадованная нежданному занятию, подлетела с тявканьем собака и, недолго выбирая между возницей и лошадью, пристала к скотине. Гнедая, чуть отклонив морду от приставучей псины, не спуская с той выпученных глаз, рысила по задымленному Поречному, забыв об усталости от неблизкой дороги.
Население Поречного размещалось в десяти — двенадцати избах и в двух теремах, больше схожих с высокими бараками. В одном из них пребывало скопище так называемых дружинников. Управленцев. Ражие мужики здесь дневали, чинили кольчуги, оружие, сразу же его и опробовали, метая в стену ножи, топорики, стрелы. Потому-то первый этаж терема-казармы здорово смахивал на оружейные мастерские, в коих слышались ругань, стук и грохот. Тут же шастали девки и бабы неопределенного рода-племени, которые на стоявших в углу столах возились со стиркой и штопкой. Время от времени выслушивали они от мужиков откровенную похабщину.
Второй этаж служил спальней. Даже не спальней, а повалушей. То есть весь второй этаж был грандиозным лежбищем, в самом углу которого имелась небольшая комната. Там расположился главный казначей. Где находилась казна — не ведал никто. Казначея так и звали — Козич, что означало «кошель с деньгами». Главой поселка его трудно было назвать, потому как в жизнь его он не вмешивался, разговоры задушевные ни с кем не вел и не мешал дикой вольнице Поречного. Здесь, в главном тереме городка, среди обитателей первого этажа и обретался искомый Остен.
Оставив во дворе упряжку вместе с копьем и тявкающей собакой, Щек вошел в длинные темные сени без пола. Размятая ногами земля пахла прошедшей осенью. Определив загодя на уличном свету, сколько идти по темноте сеней, затворил за собой дверь, как была: плотно-плотно — ни щелочки. Выставленной вперед рукой уперся и открыл вторую дверь. В помещении было сыро, тепло и туманно — как в предбаннике.