Страница 4 из 31
Оба юноши рассмеялись, и Гельвидиан продолжал: – Ошибиться тут поначалу действительно можно запросто. Так что, чтобы не попасться в подобную ловушку, лучше сразу спрашивай Африканскую улицу, фонтан Орфея и дом Клодия Вара, который был консулом вместе с Аннием Брадуей.
– Да, мы уж третьего дня с ног сбились, и спрашивали, и искали, – посетовал Веттий. – Это ж лабиринт какой-то! Улиц тысяча, дома высоченные. Пять, шесть ярусов! Как будто среди скал бродишь.
– Это еще что! Ты просто инсулы Феликлы не видел!
– А что, она еще выше?
– И намного!
– Сколько ж в ней ярусов?
– Не скажу! Увидишь – сам сосчитаешь. Эту громаду ни с чем не спутаешь.
– А где она находится?
– У Фламиниева цирка, возле Марсова поля.
– Но здесь-то все-таки дома пониже.
– Ну, это так попало. А вообще в Городе все вперемежку. Особняки, инсулы, инсулы, особняки.
– Ну, вот мы в этих инсулах и особняках и заплутались, не туда свернули. И ведь все пешком! Повозкам-то днем въезд запрещен! А ночью боязно – со всем скарбом по такой тьме.
– Представляешь, что бы было, если бы въезд не был запрещен, – усмехнулся Гельвидиан. – Это во времена божественного Октавиана Августа можно было днем разъезжать по Риму на повозках. А потом кто-то запретил. Не то Тиберий, не то Клавдий – не помню. Потом этот запрет многократно забывался, но нынешний август его подтвердил, и сейчас с этим строго. И так-то не протолкнешься. Это мы еще рано идем, поэтому более-менее свободно!
На улице в самом деле уже кипела оживленная жизнь. Мальчики спешили на уроки, клиенты – к домам патронов, солдаты – по делам службы, рабы – на рынок за снедью к господскому столу. Тут же в лавках под сенью портиков с плоскими крышами, пристроенных к домам, бойко зазывали покупателей торговцы овощами, сыром, рыбой, раскладывали свои товары башмачники, продавцы тканей, одежд. Не раз встречались им носилки людей знатных, которые еще досматривали последние сны за закрытыми занавесками своих крытых лектик, несомых дюжими рабами, одетыми в красное.
За разговорами юноши незаметно достигли Палатина. Великолепие дворца августов поразило Веттия: колонны, портики, лестницы, фонтаны – все это, живописно спускавшееся по холму, образовывало какой-то чудесный лес из бледно-золотистого камня.
– Ну вот мы и пришли, – сказал Гельвидиан, указывая на ближайший дворец. – Эта часть, северная, называется Домом Тиберия. Южная зовется Домом Августов. Но здесь все так переплелось, что и не поймешь, где кончается один дворец и начинается другой. Портики, криптопортики, переходы… Сейчас мы пойдем мимо Дома Тиберия. Вот это, напротив, Дом весталок, и за ним храм Весты. Не думай, что он велик. Его отсюда почти не видно. Он маленький, круглый. А вон храмы Капитолия, как будто парят над Городом. А вот это здание, впереди и слева, по нашей стороне, называется Вестибулом Палатинского дворца. Все! Мы пришли!
Возле входа уже толпились люди, постепенно просачивавшиеся куда-то внутрь. Гельвидиан потащил Веттия туда же, и вскоре они прошли в просторное помещение, размером настолько же превосходившее обычный вестибул, насколько сам дворец превосходил обычный дом. Внутри собралась довольно значительная толпа людей всех сословий. Это были те, кто пришел приветствовать августа как общего патрона. Гельвидиан решительно устремился в эту толпу – Веттий едва поспевал за ним. Но затем вожатый замедлил шаг и с чинной неспешностью приблизился к группе людей, в которых по облику сразу можно было узнать философов. Разбившись на еще более мелкие компании, они о чем-то оживленно беседовали. Гельвидиан подал Веттию знак: сейчас-то и можно услышать что-то интересное. Но сначала Веттий мог уловить лишь обрывки разговоров:
– По мнению Варрона, – обстоятельно вещал чей-то немного гнусавый голос, – нельзя говорить «я прочитал половинную книгу» или «я услышал половинную басню». Он объясняет, что надо говорить «книгу, разделенную на две половины», и точно так же «басню, разделенную на две половины». А вот если из секстария отлить гемиту – тогда надо говорить не «вылит секстарий, разделенный пополам», а «половина секстария»…
Веттий хмыкнул, но Гельвидиан сделал подчеркнуто серьезное лицо. Тут же другие речи быстро отвлекли внимание юношей.
– А я вам говорю, что в венках продавались только те рабы, которые были захвачены по праву войны. Это я у Целия Сабина вычитал. А в войлочных шапках – те, за личность которых продающий не может поручиться…
– …Это я у Клеарха и у Дикеарха выискал: Пифагор был сначала Эвфорбом, затем Пирром из Пирантия, потом – Эталидом, и, наконец, – представьте! – прекрасной блудницей по имени Алко…
– …Так исполняй работу больного! Больной тоже при своем деле. Не раздражайся, терпи. Умираешь – жди смерти благодушно. Да и что за беда, если помрешь?
– Ох, и посмотрю ж я на тебя, как ты сам помирать будешь! – раздался хриплый голос рядом с говорившим.
Стоявшие вокруг него тотчас же отпрянули в стороны, и Веттий увидел существо, которое и представить себе не мог в палатинских покоях. Это был человек без возраста, вид его выдавал, по крайней мере, трехмесячную немытость, и в воздухе вокруг него распространялся горький запах тления. У него были длинные, спутанные, сальные волосы, через плечо его свисала нищенская сума, а в руке он держал суковатую палку. Надет на нем был палий, или трибон, – обычный плащ философа, – но настолько грязный, что, казалось, его стирали в сточной канаве. Словом, по виду это был философ-киник, причем такой, что, поставь с ним рядом самого Диогена Собаку, тот бы показался обычным городским обывателем (судя по рассказам о нем, по крайней мере баню он посещал). Выражение лица кинического философа было неприятно – на нем как будто застыла приклеенная усмешка.
– Ишь, собрались, пустословы, бездельники! – скрипуче засмеялся он, палкой прокладывая себе дорогу. – Клеархи-Дикеархи, Катоны-Платоны! Главного глупца послушать!
Он подошел к ближайшей колонне, высеченной из цельной глыбы порфира, и стал… мочиться на нее. Вся толпа отпрянула от него в сторону как от прокаженного. Ошеломленный Веттий ожидал, что нарушителя порядка сейчас же вытащат вон и поколотят палками, но ничего такого не произошло. Откуда-то мгновенно появился раб и начал поспешно вытирать с мозаичного пола лужу, оставленную последователем Синопского мудреца. А тот беспрепятственно проследовал дальше.
Веттий некоторое время не мог прийти в себя после этого впечатления, но тут открылись двери, ведущие во внутренний покой, раздался голос ликтора, толпа зашумела и по узкому криптопортику начала вливаться в огромный атрий, где ее уже ждал август в окружении свиты. Сердце Веттия забилось сильнее.
Одного взгляда на августа было достаточно, чтобы понять, что это и правда философ. В нем не было того жесткого, властного величия, которое запечатлено на портретах римских государственных мужей прежних веков. Никакой резкости в чертах, никаких властных складок, рельефных морщин – в лице его скорее угадывалась привычка хранить самообладание и не давать воли чувствам. Молодость его уже миновала – на вид ему можно было дать больше сорока лет. Черты лица его были довольно правильные и мягкие, только нос великоват и как будто слегка наклонял все лицо вниз. Вьющиеся темно-русые волосы, небольшая курчавая борода, обрамляющая лицо; усталые, чуть навыкате, глаза, взгляд внутрь самого себя. Он производил впечатление замкнутого, может быть даже застенчивого и телесно не очень крепкого человека. Однако прямая, гордая осанка говорила о внутренней силе. Он немного помолчал, окинул взглядом собравшихся и начал – негромко, но каждое его слово было отчетливо слышно, такая наступила тишина.
– Приветствую вас, квириты… – произнес он, глядя как будто сквозь собравшихся людей, и толпа загудела, откликаясь на приветствие приветствием. – Благодарю, что пришли ко мне в этот час. Что мне сказать вам, чтобы вы не считали впустую потраченным это время? И вот что я скажу: начинается новый день, и этот день принесет каждому из нас новые испытания. Но испытания будут легче, если с утра наперед говорить себе: да, и сегодня я встречусь с кем-то суетным, с кем-то неблагодарным, с дерзким. Но виновны ли они, что стали такими? Нет – говорю я вам – все это из-за неведения добра и зла. А если понять, что добро прекрасно, а зло – постыдно, и что тот, кто далек от совершенства, тем не менее родствен вам – по причастности к разуму и божественному идеалу, – это уже не будет вас раздражать. И они не могут принести вам вреда – ведь они не способны ввергнуть вас в постыдное. Поэтому не стоит чуждаться людей: мы родились для общего дела, мы все – части единого тела, как ресницы, как зубы, ряд верхний и ряд нижний. Помните же о своем долге, каждый на своем месте – и боги будут благосклонны к вам!