Страница 27 из 31
– Ну и что тут произошло интересного за время моего отсутствия? – спросила Марцелла.
Веттий рассказал о странном философе Юстине, начиная с его спора с августом и кончая казнью. Марцелла слушала внимательно, но с явным неудовольствием.
– Не обольщайся! – сказала она наконец. – Я слышала о нем. Учитель говорил, что он, несомненно, психик, и выше этого не поднимался никогда. Да, по слухам, он неплохо знал Платона и щеголял этим, чтобы прикрыть скудость собственного учения… Психики придают чрезвычайное значение тому, чтобы не участвовать в жертвоприношении богам. И очень чтут своих «мартиров», как они их называют. Но мы смотрим на это шире и свободнее, потому что знаем: не мученичество, не мартирия, а только истинное знание, гносис, приносит спасение. Избранным же и познавшим ничто не может повредить! Ни жертвоприношения, ни зрелища, ни что другое. А про августа – что сказать? Разумеется, истина и от него сокрыта, раз он вообще не признает Христа.
Веттий поразился уверенности ее тона. Даже Юстин не мог бы с ней в этом соперничать. Потом разговор перешел на номентанское имение и его окрестности. Марцелла оживилась, вспомнив детство, расспрашивала его о каждой мелочи. Ее очень тронуло, что Веттий отыскал дорогие ей места, она даже пустила слезу, когда он рассказывал о них.
– Хочешь, я отвезу тебя туда? – спросил он.
– Нет! – решительно ответила она. – Как сказал эфесский мудрец, нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Мне будет больно видеть этот дом, зная, что он уже не мой.
Занятия их все еще откладывались на довольно продолжительный срок. Близились Римские игры, открывавшиеся, как обычно, в сентябрьские ноны и продолжавшиеся четырнадцать дней. Зато Марцелла тут же предложила Веттию сопровождать ее на все представления. Веттий был наверху блаженства: после трехмесячной разлуки он вновь мог не только каждый день видеть Марцеллу, но более того, почти не расставаться с ней в течение всех этих четырнадцати дней, вволю любуясь ее разрумянившимся от азарта личиком. Пыль, вздымаемая колесницами в Большом цирке, их раскаленные колеса, песок, исчерченный их следами, лошади, покрытые пеной, меты, обелиски, тысячеголосый рев трибун, венеты, прасины; любовные страсти, пляски пантомимов, и пение флейт в театре Помпея; львиный рык, вой гидравлического органа, звон мечей и стоны умирающих во Флавиевом амфитеатре – все это переполняло ощущением праздника жизни. Общее воодушевление порой захватывало его настолько, что даже в льющейся крови он ясно видел цвет триумфального пурпура и, глядя на победителей, сам надеялся одержать победу в борьбе за возлюбленную, все еще неприступную. Воспоминание о казненном Юстине все реже посещало его.
Когда игры наконец закончились, в первый день, назначенный собственно для занятий, Веттий, придя к Марцелле, как обычно, в шестом часу, застал ее сидящей у окна с кифарой. На ней было воздушное косское платье золотистого цвета, и несмотря на полуденное время ее роскошные волосы были распущены, покрывая всю ее плотным плащом.
Она вновь играла на кифаре и пела странную песню:
Когда Веттий вошел, она смолкла.
– Что это ты пела? – поинтересовался Веттий.
– Какие странные слова!
– Эту песню написал Валентин, великий пневматик и поэт. Хотя мы не вполне согласны с его учением, но нельзя отрицать, что ему были открыты тайны духа. Так говорит Учитель. Но тебе пока рано это знать.
Она отложила кифару и плектр, а потом, небрежным жестом отбросив выбившуюся прядь, виновато улыбнувшись, взглянула на Веттия.
– Прости, что я не убрана. Но я сегодня проспала: никак не могла проснуться. С вечера болела голова и сейчас немного болит. Ну а служанки такие копуши! Куда-то эта негодница Исия запропастилась… Придется и заниматься с неубранными волосами. Иначе я не смогу говорить. Она всегда так больно их расчесывает!
– Так может быть, не будем заниматься, если у тебя болит голова? – спросил он встревоженно. – Не лучше ли тебе лечь? Может быть, нужен врач?
– Пустяки! – покачала головой Марцелла. – Это бывает. А врача – нет уж! Навидалась я их, когда жила с мужем. Только вспомню, так мороз по коже: то пепел овечьей шерсти с водой, то жженый собачий череп с женским молоком. Как я сама-то жива осталась? Помнишь у Марциала?
И они оба от души посмеялись над зловещим жрецом Эскулапа.
– Ну смотри… – развел руками Веттий. – Но за волосы тебе не стоит извиняться! Они так прекрасны! Просто счастье смотреть на них! – Он немного помолчал и вдруг предложил, не смея надеяться на ее согласие. – Хочешь, я их тебе расчешу? Я буду очень стараться, чтобы не было больно! Послужу тебе, как богине! Знаешь, я видел, как некоторые суеверные встают перед храмом Юноны или Минервы и делают вид, что расчесывают им волосы и укладывают. Думают, что тем самым угождают богиням. Интересно, почему они так уверены, что делают все как надо? Не позавидовал бы я тому, кто слишком сильно дернет за волосы Юнону или выстроит Минерве на голове что-нибудь такое, на что не налезет шлем!
Марцелла весело рассмеялась, представив себе, что могла бы сделать разгневанная богиня с самозваным цирюльником, прояви он неловкость. Но роль богини ей явно пришлась по душе, и она приняла предложение Веттия.
Веттий взял лежащий на столике гребень из слоновой кости и с замиранием сердца погрузил его в мощные потоки ее волос. Между тем, Марцелла спросила его:
– Итак, на чем мы остановились?
– Кажется, ты что-то говорила о двадцати четырех Тайнах, – не без усилия вспомнил Веттий.
– Плохо, что ты не уверен в этом, – вздохнула Марцелла. – Но тогда придется повторить. Вспоминай: от Первой Тайны, пребывавшей от Начала, и по приказу этой Тайны Иисусу было послано Одеяние Света, которое Он оставил в Последней Тайне, то есть в Двадцать Четвертой Тайне от Внутренней до Внешней Части, из тех Двадцати Четырех Тайн, которые пребывают в чине Второго Пространства Первой Тайны…
Она говорила и дальше, но Веттий чувствовал, что все эти Тайны ничтожны по сравнению с тайной удивительной красоты ее волос и их оттенка, какого не могла бы дать никакая модная краска. Эти волосы не секлись и почти не оставались на гребне. Веттий осторожно разбирал их на пряди и расчесывал понемножку, поднимаясь снизу вверх и придерживая руками, пока зубцы гребня не стали проходить сквозь них как сквозь воду.
Внезапно в комнату без предупреждения вошел Великий Учитель. Веттия несколько удивило то, что он может войти к ней вот так запросто, как к себе домой. Увидев Марцеллу с распущенными волосами и Веттия с гребнем в руке, он удивленно повел бровью и проговорил с недоброй усмешкой:
– Какая идиллия! Я и не знал, что у тебя новая служанка!
Веттий смутился, Марцелла же, вспыхнув, вскочила с кресла, на котором сидела, и быстро залепетала, оправдываясь:
– Прости, я не успела причесаться, а Исия так неловка, а сидеть с распущенными волосами так жарко, вот почему брат Веттий любезно предложил мне помочь…
Учитель посмотрел на нее с досадой и скукой и рукой подал знак замолчать. Марцелла осеклась на полуслове.
– Да нет, я, собственно, не вижу в этом ничего предосудительного, – бросил он равнодушно. – Можно подумать, он не расчесывает, а выщипывает. Но и это не мое дело. А пришел я вот почему. В октябрьские календы, в канун дня солнца, состоится очередная священная трапеза. Вот он и еще несколько учеников пока не приняли посвящения, но, думаю, они уже могут быть допущены. Разумеется, если дадут клятву, что ни одна живая душа не узнает о том, что там будет происходить. Ну и конечно, если согласятся внести плату в двести сестерциев: устройство трапезы требует расходов, к тому же помещение придется нанимать.