Страница 8 из 10
Девочка, принёсшая букет, вбежала однажды в комнату и с горестью увидала, что цветы завяли.
– Ах, мои бедные цветочки! – приговаривала она, – вы совсем засохли, как мне жаль вас!
Но их нечего было жалеть. Хотя было бы лучше вовсе не срывать их с поля. Ведь стоило девочке выйти из дому, и она увидела бы столько живых цветов, такое наслаждение доставили бы они ей своею живой красотой и запахом, что никакое удовольствие иметь у себя в комнате целый букет не могло бы сравниться с ним.
Ведь, нельзя же предположить, что девочка, составляя букет, хотела сделать приятное мне? Но я, впервые тогда узнав, что такое настоящие, живые цветы, до сих пор не могу забыть их. И каждый раз, как я вспомню о них, мне мерещатся открытое, далекое поле и голубое небо с белыми облачками на нём и горячее солнце…
И чёрный таракан стал задумчиво шевелить усами.
– А что же искусственные цветы? – спросил один из слушателей-тараканов, – что сталось с ними?
– Я погубил их!
– Ты? Не может этого быть! Они тебе так нравились!
– Да, до тех пор, пока я не узнал настоящих. Потом я их стал презирать!
– И ты не боялся их? Ведь, они были такие гордые, надменные!
– Да ведь они ничего не могли сделать! Вот в чем штука! Живые цветы могли отравить меня своим соком, – кто их знает, может быть, он у них был ядовитый, а эти… Я отлично знал, из чего они состоят, и вот как-то случилось, что в доме началась переделка. Хозяева перебрались, а вместо них явились какие-то страшные люди с ведрами, кистями, с целыми мешками извести и подняли такую историю в кухне, что я, давай Бог ноги, удрал в гостиную. В целом доме не оказалось ничего съестного, и мне пришлось голодать. А вы знаете, – голод не тётка! Вот я подобрался к самому сердитому, к Маку, и говорю ему:
– Позволь, пожалуйста, отведать кусочек твоего листика? Ужасно есть хочется!
– Хорошо, – говорит тот, – маленький кусочек можешь!
Съел я кусочек, опять есть захотелось. «Что же, – думаю, – спрашивать опять? Ведь, Мак мне всё равно ничего не может сделать!». Съел весь листок. А потом другой, третий. Объел все листики, добрался до лепестков.
– Ну, – говорит Мак, – ты, кажется, и меня хочешь съесть?
– А что же, – отвечаю – когда сеть хочется, голод ведь – не свой брат!
И съел, как он там меня ни уговаривал.
А когда съел Мак, – добрался до Розы. Той тоже не хотелось быть съеденной, да что будешь делать, когда голодно! Так, покуда шли переделки, я все цветы и съел. Хозяева переехали, видят, – остались от них одни тряпки да клочки, и велели выбросить всё в помойную яму.
IV. Дедушкино кресло
В холодную январскую ночь собрались все тараканы в кучку на печи и стали просить известного нам Смельчака рассказать им еще сказку. Когда же их и рассказывать, как не в холодные ночи на тёплой печи? Пригрелись тараканы, усиками пошевеливают, лапками об лапки потирают, смотрят так умильно и просят: «Расскажи да расскажи!»
– Ну, так и быть, – согласился Смельчак, – слушайте! Я вам расскажу сказку про «Дедушкино кресло». Жил я тогда в одном бедном семействе, в маленькой квартирке, состоявшей из двух холодных, сырых комнат и кухни. Комнаты-то, может быть, и не были бы холодными и сырыми, если бы их отапливать, как следует; но чтобы топить – нужны ведь дрова, а чтобы были дрова, – нужны деньги, – такое уж у людей положение, – а где их взять, денег-то! Добывал, сколько мог, отец, работала и доставала мать, однако, семья была так велика, и нужд было так много, что денег на всё не хватало. Мебели в квартире не было почти никакой; пара столов, да нисколько поломанных стульев, вот и всё, если не считать наследства дедушки, – старого, с высокой спинкой, ободранного кресла. Слышал я, рассказывали в семье, что когда-то, очень давно была у них порядочная мебель, только всю ее, понемногу по нужде распродали, осталось это старое кресло, и надо полагать, что осталось оно потому, что его за ветхостью никто не хотел купить.
А так как это кресло было мягкое, то его очень любили в семье, в особенности, – дети. С утра заберутся на него все четверо малышей и сидят, голова к голове, что птенцы в гнездышке, греются, только глазёнки блестят. Или начнутся у детей игры на этом же кресле. Тут уж Бог знает, что они изображают! Кресло – у них карета, табуретка – лошадь, от неё веревка тянется, это – вожжи; на ручке кресла сидит один малыш и дёргает верёвкой, – значит, кучер, а остальные, что забьются на сиденье, – седоки. Потом начнут играть в трубочисты. Тут уж каждому хочется быть трубочистом, – значит, встать на сиденье, веревку до полу спустить, – по ихнему, трубу чистить. И достаётся же бедному креслу от детских ног: пружины звенят, – словно стонут, обивка мочалится спинка трещит, а ребятишкам любо!
Наиграются дети на кресле, устанут, разойдутся, – глядь уж какой-нибудь скорчится и спит на сиденье: положит головёнку на ручку, голые ноги в изорванных чулках свесит и спит так хорошо да сладко!
К ночи кресло превращалось уже в настоящую кровать. Подставлялся стул, подстилалась кое-какая одежонка, и готовилась постель для Вани, – трехлетнего малыша.
Утром стул отставят, подстилку уберут, и кресло опять креслом, хоть кто угодно приходи, хоть самый большой, самый важный господин садись.
Только важные господа в эту квартирку никогда не хаживали, и сидеть им, конечно, на этом кресле не приходилось. Чаще всего сиживал на нём отец. Это был болезненный человек, с худощавым лицом и впалой грудью. Уходил он из дому рано, а приходил поздно и, насколько я мог заметить, всегда голодный и сердитый. Был ли он сердит оттого, что всегда был голоден, или наоборот, – не могу вам сказать. Часто я видел, как он ходил по комнате, обхватив обеими руками голову и бормотал что-то, а когда кто-нибудь из ребятишек подходил к нему, то он смотрел на него таким взглядом, что даже мне, Смельчаку, становилось страшно.
Вот вы сейчас подумаете, что он так смотрел потому, что не любил детей. О, нет, наоборот, он их очень любил! Стоило только этому человеку сесть в кресло, как его со всех сторон облепляли ребятишки: один усаживался на одно колено, другой на другое, третий примащивался на ручку, четвертый норовил поместиться за спиною отца и обнять его сзади, за шею; а когда в доме появился вдруг самый крошечный, пятый, – как и когда это случилось, решительно не могу вам сказать, – то этого последнего, который был немножко больше вон того соусника, что вы видите на столе, – отец брал на руки и, как мне казалось, своим дыханием старался согреть его крошечные, цепкие ручонки.
Словом, кресло представляло в такие минуты целый муравейник. Ребятишки наперебой рассказывали что-то отцу, теребили его, целовали его лоб, глаза, уши, маленький «соусник» что-то гукал и тянулся к отцовской бороде, а отец улыбался, гладил головы ребят и казался таким веселым и сытым, что я удивлялся волшебному свойству старого кресла так сильно изменять людей.
Но послушайте, что будет дальше! Это, право, интересно! В то время, когда появился «пятый», мать была больна. Она лежала очень худая и бледная два дня в постели; на третий ей, должно быть, сделалось лучше, потому что я видел, как она встала с постели, и, придерживаясь руками за стены, потащилась на кухню. Нужно вам сказать, что там был порядочный беспорядок, который так нравится нам, тараканам. Не подумайте, однако, что там было много съестного! О, нет! Корок хлеба нельзя было найти, но посуда все два дня была не вымыта, и грязи накопилось порядочно.
Вот и принялась заботливая хозяйка за уборку: налила горячей воды в лохань, перемыла, перетерла посуду, убрала в шкаф, вымыла стол, – словом, сделала всё, как следует быть, и когда закончила с уборкой, то так устала, что едва, едва добралась до комнаты, где стояло кресло. Села в кресло, закрыла глаза, и я, признаться, думал, что умерла, – до такой степени лицо её сделалось бледным, а дыхания и заметно даже не было. Ребятишки бегают около, тормошат, зовут мать, а она им и отвечать не может. Старшей девочке, Соне, хотя и было всего семь лет, но и она поняла, что маме худо, что мама может умереть, бросилась к ней, стала целовать руки, плакать и просить: