Страница 33 из 45
Именно она рождает образы того, что должно пролиться сквозь тело танцора в зал, в души зрителей.
Но как этот образ превращается в движение? Однозначно, будучи повешен в пространстве, как некая голограмма, по которой должно будет пролететь послушное тело. Можно возразить: это только воображение. А какая разница? Даже если эти образы, висящие в пространстве, совершенно идеальны, танцор видит их располагающимися в пространстве вокруг себя. Он смотрит туда, в эти воображаемые пространства, то есть в пространства, воплощенные в образы, если мы вглядимся в слово «воображение».
В точности, как и описывает Зинченко пространственность «духовного тела».
Танцор должен сначала их увидеть в каком-то внутреннем пространстве и увидеть там же самого себя, воплощающим эти образы, то есть вливающим в них плоть своего тела. А затем ему необходимо развесить их в пространстве своего движения. Иначе он их не выполнит.
И получается, что движение танцора – это слияние тела и воображаемого образа, вообраза, как говорили мазыки (Мазыки или масыги – одно из самоназваний офеней, коробейников, живших на территории бывшей Владимирской губернии, у которых я вел этнографические сборы с 1985 по 1991 год. Их пониманию души и сознания будут посвящены особые главы). И это единство очень жесткое, потому что стоит танцору забыть кусочек образа, как его движение оборвется. Образы движений оказываются действительными органами, без которых телу не выполнить задуманное. И они висят в пространстве вокруг человека, они меж и вне. И при этом они содержат в себе и образ тела, которое должно в них войти, и некую связь с телом, которая обеспечивает это слияние и дает ощущение: движение идет точно!
Это значит, что «духовное тело» оказывается созданным из этих сочетаний образов и тела. Образов много, а тело-то одно. Значит, в них присутствует не тело, а некий телесный дух, который и втягивает, всасывает тело внутрь образов, заставляя его двигаться…
А душа?
А душа где-то вне, где-то за этим… Но она прямо тут, она даже не за тонкой пленкой, к ней всего лишь надо суметь повернуться во время этого страстного выплеска вовне. Как это сделать? Как обернуться к душе?
Вот тот вопрос и точка в пространстве мысли, на которой я расстаюсь с современной русской психологией. Мне кажется, мы на пороге большой и настоящей науки.
Круг четвертый
Научная и духовная философия
В предыдущем разделе я показал, что представляет из себя научное понятие о душе. Я ограничился только русскими и советскими представлениями, но они предельно показательны для всего мира. Пусть наши соотечественники были вторичны в своей безнадежной погоне за Прогрессом, но уж суть его они передавали получше самих первооткрывателей. Такова судьба всех вновь обращенных – они должны быть правовернее самого пророка.
И даже если советская психология вовсю воевала с загнивающим Западом, это никак не касалось основ веры. Ты можешь как суннит резать шиитов, а как шиит резать суннитов, но в Мухаммеде ты не сомневаешься. Вот и научные психологи всего мира вне зависимости от классовой принадлежности никогда не сомневались в символе своей веры – душа не пройдет в науку!
То, о чем я хочу рассказать в этой части, вероятно, является лучшей страницей русской культуры и высочайшим порывом русской души и мысли. Был ли при этом этот порыв и прорывом? Не знаю, не думаю…
Боюсь, что мы сейчас окажемся еще в одном круге, сущность которого составят стенания и плачи души.
Пусть так, но это все-таки действительно душевные движения, и это движения души, ищущей выхода из ловушек, в которые она то ли попала сама, то ли была улучена Богами. Ловушки эти были разными. Одну из них я бы назвал научностью. Другую – философией.
И наука, и философия появляются в России в петровское время. Все это было следствием и условием прорубания окна в Европу. До Петра, то есть в XVII веке и ранее, на Руси, конечно, были и умные люди и люди, могущие быть названы мудрецами, но ни ученых, ни философов не было. По той простой причине, что философия, как мы ее знаем сейчас – это вид профессиональной деятельности, связанный с утверждением определенного мировоззрения.
Собственно русское, как и предшествовавшее ему мировоззрение славян и других народов, в утверждении себя не нуждалось. С одной стороны, потому что те его уровни, которые могли нуждаться в профессионалах, были вырезаны насильственной христианизацией вместе с язычеством, а оставшаяся часть древнего мировоззрения стала народным обычаем. А обычай хранится отнюдь не думающими и ищущими людьми. Как раз они-то и чувствовали себя инородцами, когда сталкивались с жизнью собственного народа.
С другой же стороны, ищущие какой-то философской глубины русские люди всегда имели возможность уйти в духовный поиск в рамках Христианства. Там же могла в какой-то мере быть удовлетворена и потребность в собственно философствовании. Именно в какой-то мере, потому что глубинная часть христианства – мистична, а философия для нее лишь приуготовление к действительному созерцанию божественного или в нашем случае самой души. По большому счету, мудрость для этого нужна, а философия – только помеха, поскольку заставляет отступить на шаг назад и созерцать то же самое, что ты можешь видеть непосредственно, через слой искусственно выстроенных понятий.
Тем не менее, философия проникала, конечно, в Россию и до Петра. Георгий Флоровский, рассказывая о философских увлечениях русских людей в XVII–XVIII веках, находит для него удачное выражение:
«Все это еще не выходит и не выводит, конечно, за пределы простой философской любознательности, хотя бы и очень искренней» (Флоровский, с. 275).
Флоровский подчеркивает этим именно то, что философия России до начала века девятнадцатого не была профессиональной. Люди изучали ее именно для себя.
Однако для культурно-исторического исследования понятия души не так уж важно, были ли русские философы предыдущей поры любителями или профессионалами. Имеет значение только то, распространялись ли их взгляды и проникали ли в сознание народа. И если исходить из этого, то любители философии до времени Петра никакого влияния на русский язык, а значит, и на русское мышление не имели. На протяжении многих веков на Руси существовали только два мировоззрения – народное, которое века с одиннадцатого можно называть двоеверием, и христианское.
Христианское мировоззрение еще до крещения Руси становится мировоззрением правящей знати и так им остается до появления Науки. Вначале оно полностью чуждо для народа, но к восемнадцатому веку христианизация становится все глубже в силу уже той причины, что язычество все больше забывается и уходит даже из бытового сознания.
Петр застает Россию отрезанной от всех морей, за исключением Белого. Балтика занята шведами, Черное море перекрыто турками и крымскими татарами. Это ведет к обнищанию великого народа, поскольку не дает возможности вести прибыльную торговлю. Был ли прорыв в Европу благословением или проклятием России, я судить не берусь. Мне важнее то, что Петр посчитал необходимым прорваться к Балтике, а для этого усилить боеспособность русской армии за счет самых современных европейских достижений.
Если русские люди этот сдвиг в мировоззрении и жизненных целях государства избрали сделать своей внутренней подлостью, то виноват не Петр, а какая-то черта нашей народной души.
Петр же всего лишь делал свое дело. Он строил российскую промышленность, которая могла бы вооружить современную армию. И учили его этому отнюдь не какие-то западные духовные учители или философы, а шведы и крепкими зуботычинами, от которых, кстати, гибло множество русских людей. Историки однозначно признают, что во время петровских преобразований русским людям не было дела до западной философии. Они брали там и везли в Россию знания технические. Те знания, что были нужны для дела. Как же появилась потребность в философии?