Страница 20 из 23
5
Очередное объединение почти неизменно заканчивалось очередным разъединением.
Это чередование обусловило и соответствующее качание между идеологиями: мобилизационными и демобилизационными.
Мобилизационные идеологии могут быть самыми разными, от конфуцианства до коммунизма. Их роднит предпочтение государственного личному, культ долга и самопожертвования, верности общим ценностям, равнодушия к материальным благам. С этими идеологиями общества творят свою историю, делают великие дела, приносят великие жертвы и достигают великих результатов. Мы наш, мы новый мир построим.
Демобилизационные тоже могут быть самыми разными, от даосизма (особенно в стиле Чжуан-цзы) до либерализма. И у них масса общего: каждый сам по себе, ничего определенного нет, философу ли снится, что он бабочка, или бабочке снится, что она философ, – не поймешь, да и не надо; ничего единого на всех не существует, а те, кто пытается навязать нам общие ценности, – кровопийцы, ведь общие ценности – это кровавые мифы, заглушающие голос Дао, лишающие людей интуиции, внутреннего света, инициативы и кругозора, лишающие свободы. А бойтесь единственно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо!» Никто не собирается на вас нападать, у России нет иного врага, кроме собственного правительства…
Как известно, лучшая из уловок дьявола – убедить человека, что дьявола нет, а все зло – тоже от Бога.
С этими идеологиями результаты великих дел проедаются.
Лишь мобилизационные идеологии способны формулировать смыслообразующие задачи, решение которых требует предельного проявления лучших человеческих качеств и переживается как продление себя в будущее, обретение исторического бессмертия. Можно сказать, что государство, обреченное на высокую степень огосударствления экономики, всегда является ЗАЛОЖНИКОМ своей мобилизационной идеологии.
Мотив защиты православия от иноверцев исторически оказался одним из основных мотивов борьбы за сохранение Россией своей государственности и российским народом – своей самостоятельности и независимости. Поэтому и мобилизационные, и демобилизационные идеологии складывались в России в тесной связи либо с поддержкой православной традиции, либо борьбы с нею.
Можно было бы долго говорить о различиях конфуцианства и русского православия; их не роднит практически ничего. Но в нашем контексте важно, пожалуй, в первую очередь вот что: заповеди конфуцианства творились в первую очередь для приближенных правителя, для исполнителей и проводников его воли – то есть, по сути, для чиновничества. Чиновничество и стало первым и главным потребителем конфуцианской идеологии. Ее распространение в нечиновной среде было обусловлено во многом тем, что всякий мнящий себя порядочным человеком китаец мечтал сделать карьеру, а следовательно, стать чиновником, а следовательно, овладеть конфуцианской мудростью и ученостью. Православное же христианство обращалось ко всем в равной степени (не говоря уж о его изначальном предпочтении именно тех, кто обижен жизнью и карьеры не сделал), и потому не могло породить специальной идеологии чиновничества. Оно порождало идеологию патриотичных до самозабвения праведников, которые могли осуществлять свое праведное служение, в числе прочего, и на государственных постах, но совсем не обязательно – на них. Этическая планка в православии поднята была чрезвычайно высоко, и хоть как-то совместить ее с административной рутиной и неизбежными аппаратными играми было по силам лишь воистину подвижникам.
Те, кто был ориентирован на строгий, но отнюдь не требовавший запредельного самозабвения идеал конфуцианского праведника, неизбежно и осознанно концентрировались в служилом слое. Жертвенно патриотичные праведники России по определению были растворены во всей народной толще и могли обнаружиться где угодно. Более того. Сопряженность обоих параметров – ориентированности на идеал патриотической праведности и принадлежности к слою управленцев – оказывалась относительно редким феноменом. Спокойное статистическое доминирование конфуцианских праведников в государственном аппарате китайской империи было возможно; статистическое доминирование самозабвенных православных патриотов в государственном аппарате России было невероятно. Они своим горбом вертели весь тяжкий механизм управления, всегда будучи даже в собственном социальном слое в меньшинстве.
Откуда такая высокая этическая требовательность в православной версии христианства? Остается предположить: постоянное оборонное перенапряжение было столь велико, что культура, пытавшаяся стать ему вровень и скомпенсировать его адекватным одухотворением, задала чрезвычайно высокий идеал бескорыстия, безоглядной преданности и самоотречения во имя общего блага. Реально по своим психофизическим данным не так уж многие могли всерьез к нему потянуться. Но те, кто тянулся, тянулись так, что раз за разом ухитрялись вытягивать вместе с собой всю страну.
Беда в том, что те, кто и не пытался попасть в праведники (а они, как легко понять, тоже отнюдь не чурались принадлежности к управленцам), имели все предпосылки смотреть на надсаживающихся подвижников с презрением, а то и пуще – как на сущеглупое сырье. И уж когда побеждала демобилизационная тенденция, они вовсю давали себе волю и могли натешиться сполна.
Так в России дееспособность и порой даже само существование государства оказались в полной зависимости от гонимых – зачастую самим же государственным аппаратом – государственников-праведников.
6
Необходимость защищать и спасать Россию в ее нынешних границах от дальнейшего раздергивания на лоскутья, подвластные внешним центрам силы, вновь создали бюрократического монстра, который обеспечивает свою внутреннюю легитимность легким, неявным, даже несколько кокетливым поддержанием надежды на новое воссоединение. Но так называемое цивилизованное сообщество никогда не допустит нового воссоединения русских в границах единого государства; любая тенденция такого рода вызовет, скорее всего, мировую войну против России, и в этом смысле вечная надежда в наши дни просто не может быть полноценно реализована в очередной раз. А тем временем под крылом крупной бюрократии в ситуации, когда восторжествовала демобилизационная идеология и ушлая корысть возведена в ранг единственного умения жить, безудержно, как степной пожар, ширится бюрократия мелкая – и если верхушка еще занимается какой-то реальной работой по защите и сохранению государства, то рыхлая и бездарная толща умеет только сладко есть за чужой счет. Собственно, лишь ради этого она и плодится.
Циклы России – это качание между двумя состояниями.
Для вызволения осколков народа из-под чужой власти и его объединения создается колоссальная военизированная государственная экономика, управляемая столь же колоссальной бюрократией, которая и в период борьбы с врагами-то не сахар, а уж когда враг отступает и приходит мир, совсем не способна вызывать симпатий. Растет ненависть к душителям и страстное желание волюшки, неизбежно приводящее в первую очередь к попыткам дезавуировать и ниспровергнуть господствующую в данный момент мобилизационную идеологию, которая кажется оправданием тирании.
Но именно эта идеология обеспечивает приток в бюрократию хотя бы минимально необходимого количества государственников-праведников, а остальных управленцев хоть как-то держит в узде. Победа над идеологией сразу вызывает разгульный, уже окончательно бессовестный произвол неистово обогащающейся бюрократии и связанных с нею групп под видом наконец-то воцарившейся свободы. Предельным следствием такого произвола является распад государства, и тогда закордонные владыки кроят из него жалкие, нищие, юродивые протектораты. И народ снова начинает грезить объединением… Единство для народа естественно, и объединителей-кровопийц он всегда в конечном счете предпочитал кровопийцам-разъединителям, поэтому Россия всегда собиралась воедино после смут и распадов. Но что теперь?