Ключи от Стамбула

– А вы говорите «в деревню»! – покачал головой Владимир Егорович и огорчённо нахохлился. – Что за жизнь между такими разбойниками! Но с точки зрения доходности хозяйства, вы, конечно, правы: надо непременно жить в деревне. Постоянно.

– Иначе ничего не выйдет, – добавил Николай Павлович.

– Теперь правительству надо приняться за управление самым энергичным образом, – заметил Энгельгардт.

– Не столько энергичным, сколько единственно верным, – счёл нужным уточнить Игнатьев. – Иначе дело можно довести до торжества либерализма с его развратом и смертоубийством.

– Вот будет ужас! – воскликнул Энгельгардт и как-то пугливо, по-бабьи, приложил к щекам ладони. – Не приведи Господь.

– Допустить разгул страстей в России – это всё равно, что проснуться в обнимку с разлагающимся трупом, – не боясь скомпрометировать себя цинично-мрачным предсказанием, более чем жёстко проговорил Николай Павлович.

Под утро буря унялась, и Владимир Егорович взошёл на борт «Тамани», направлявшейся в Одессу. Вместе с ним Игнатьев отправил большую пачку табаку, написав в приветной «грамотке», что сорт другой, но качество не хуже прежнего. Он знал, что для отца такой подарок лучше всякого письма. Сам Николай Павлович не курил и был доволен этим обстоятельством. Хватит с него секретарей-курильщиков. Когда бы в канцелярию ни заглянул, там – хоть топор вешай: синё от дыма.

Глава II

Январские балы закончились, но в свой приёмный день, в четверг, Игнатьев, как обычно, уделял время просителям и частным лицам, желавшим «личного общения» – по самым разным поводам. В посольстве настежь открывались двери, и всякий, с улицы, имел возможность повидаться с Николаем Павловичем, а то и прошение подать по сугубо сложным, «заковыристым» делам. Он вообще старался быть доступным, так как искренне считал, что лишь таким путём можно добиться нужных ему сведений. Вплоть до особых – секретных. Полковник Франкини сказал, что французские агенты используют фотоателье братьев Абдулла в своих конспиративных целях давно и, похоже, успешно.

– Мне хочется разворошить это гнездо, – честно признался он. – Орудуют под самым нашим носом.

Игнатьев понимающе кивнул.

– С этим мы всегда успеем. А пока отслеживайте всех, кто там бывает. Всех до одного. Может быть, выйдем на след Протокола.

Виктор Антонович прищёлкнул каблуками.

– Есть отслеживать.

Ему не надо было объяснять, что любое посольство, особенно посольство крупной европейской державы, это огромная лабораторная колба с перенасыщенным раствором отнюдь не хлористого натра или марганцовокислого калия, а раствор убийственно-опасный, сравнимый разве что с гремучей смесью белого фосфора и бертолетовой соли, раствор секретов и самых жгучих тайн. Это гигантский перегонный куб наиважнейших научных открытий, военных новинок и политических прогнозов, мало чем отличающихся иной раз от паранойяльных инсинуаций и шизофренического бреда. Вот почему первый секретарь, первый драгоман и первый шифровальщик чувствуют себя хозяевами положения. Конечно, и военный атташе очень крупная фигура, но не крупнее старшего советника, за которым и опыт, и вся агентурная сеть. Все члены миссии прошли строгий отбор и предельно-нагрузочный цикл индивидуальной подготовки, в корне отличающейся от той устаревшей системы «протежирования», которая и по сей день царит во многих министерствах и правительственных кабинетах.

«Казённый доктор» Меринг осмотрел Екатерину Леонидовну и сказал, что всё должно пройти без осложнений. Осталось подождать каких-то пять недель. «Теперь, если Бог даст другого ребёнка, – думал Игнатьев, – мы с Катей станем окончательными трусами: всё сторожить и бояться будем непрестанно».

После смерти сына он стал чувствительнее и сентиментальнее: со слезами часто не мог справиться, а ведь глаза ему ещё нужны – он завален срочными делами, иной раз – ни минуты свободного времени. На Балканах вновь – со всех сторон! – заваривалась каша, и ему приходилось расхлёбывать её без всякой приправы. Один в поле не воин, но он привык воевать в одиночку, когда все вокруг против него. Так было в Хиве и Бухаре, так было в Китае. Помня о том, что Кате ровно через пять недель предстояло мучительное испытание, он просил всех любящих его молиться за сохранение его милой, доброй, восхитительной подруги и их будущего малыша.

Жена была грустна и часто повторяла, что беспечная прелесть жизни для неё утрачена. На улицу она почти не выходила, предпочитая гулять на посольской террасе. Николай Павлович сопровождал её при первой же возможности.

С конца февраля начался Великий пост.

Екатерина Леонидовна отстояла исправно все службы, но в причастный день была сильно растрогана и много плакала: ей виделся в церкви облик покойного сына. Слёзы обессилили её, она устала, и, придя домой, за чаем, горько сожалела о прошедшем годе, об ином настроении духа в их семье.

– Ничего, ничего, всё наладится, – утешающе сказал Николай Павлович, хотя у самого сердце замирало при мысли о тяжёлом дне. Он знал, что Катя хлопотала о детской коляске, писала в Одессу, посылала Анну Матвеевну по магазинам, но ничего пока не находила. Вот в какую глушь они заехали: детской коляски нет!

Глава III

В Константинополе пахло весной. На улице было тепло, земля прогрелась, радостно сияло солнце. По утрам в садах и скверах дружно щебетали птицы. Настроение у всех сразу улучшилось. Улучшилось оно и у Игнатьева.

Четырнадцатого марта, в ночь на воскресенье, когда часы пробили одну вторую часа пополуночи, Екатерина Леонидовна благополучно родила сына. Как только раздался первый крик ребёнка, она радостно посмотрела на Игнатьева и тихим голосом произнесла.

– Господь снова дал нам сына!

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! – перекрестился Николай Павлович, и они вместе поблагодарили Господа за сына. Назвали его Леонидом.

Когда Катя благополучно разрешилась от бремени, на душе Игнатьева стало так радостно, так вольно, словно он птицей взлетел на коня и погнал его борзым намётом. Тогда же он подумал, что детей у них с Катей, как и во всех русских семьях, должно быть столько, чтобы дедушки и бабушки с радостью путались в именах своих внуков и правнуков. Господь даёт жито под людской посев. Не зря китайцы говорят: «В стране, где нет детей, не будет хлеба».

С рождением сына Екатерина Леонидовна поняла, что ничего ещё не кончено в её жизни, что истинное счастье материнства вновь примирило её с посольским бытом и константинопольской действительностью. Роды прошли благополучно, она чувствовала себя вполне здоровой, хотя на третий день немного познобило. Кормила она хорошо, молока было много, никакой боли не чувствовала.

– Я не подурнела? – спрашивала она Николая Павловича, всё чаще требуя подать ей зеркало и гребень.

– Ни на йоту! – отвечал он, искренно любуясь ею. – Ты, как всегда, обворожительно мила.

В его груди поднималась волна счастья. Он испытывал к жене ни с чем не сравнимую нежность, глубокую, как тайна жизни, и бесконечную, как сама жизнь. В самом деле, воистину так: любовь, как и вера, пустой звук, пока сам не полюбишь и не уверуешь. А ещё ему открылось, как Всевышний обращает немощь в силу, печаль – в радость!

Он не мог оторвать глаз от своей ненаглядной подруги.

Нет прекраснее улыбки, чем улыбка сквозь слёзы. Слёзы счастья, восторга и нежности. И эта чудная, прекрасная, счастливая улыбка оживляла его Катю, когда маленький Леонид лежал у её груди. Она была очень довольна, что Господь даёт ей радость быть кормилицей.

Глаза её сияли.

– Наш Леонид на Сретенье родился. В святой день.

– Все чудеса проходят по Юлианскому календарю, – сказал Николай Павлович. – Это давно замечено отцами церкви. Юлианский календарь это икона, которая освящена Христом.

– Мне кажется, нет чуда большего, нежели рождение детей. Я так себе и говорю: «Это чудо, что я родилась! Это чудо, что я родила! Мне так теперь хочется жить»!