Счастье

В минувшем году на вечеринке по случаю его дня рождения Ирфану открыли одно злачное местечко – мол, главное, «чтобы было весело!» (В последнее время понятия «место» и «удовольствие» определяли статус людей.) Там наряженный в нечто среднее между женским и мужским одеянием дородный гей-певец (их уже не называли, как раньше, гомиками) прохаживался между столами, за которыми выпивали посетители. Наклоняясь к ним, он толкал каждого животом, заставляя встать. Скоро почти все женщины забрались на столы и под восточные ритмы барабана принялись вилять бедрами, трясти животами и грудями. Сидящие за столами мужчины наблюдали – и не могли отвести глаз от выставленных напоказ соблазнительных ножек в длинных разрезах платьев.

Ирфан созерцал вспотевший, раскрасневшийся от танца живот Айсель и думал, что все это – один из видов катарсиса.

Таким образом происходит разрядка сексуальной энергии общества, это своего рода ритуал очищения. В повседневной жизни большинство мужчин скандалят со своими женами по поводу их слишком откровенной одежды, а вот здесь им очень нравится, как их полуголые жены танцуют чувственные танцы с чужими мужчинами. Он вспомнил одно выражение Никоса Казанзакиса. В своей автобиографии «Письма к Эль-Греко» Казанзакис говорит: «Свет Елены – святость, а Ионии – похоть». Он был прав. Здесь в самом деле царила атмосфера вожделения. Архаичные четырехтактные восточные ритмы барабана или ориентальский сложный восьмидольный музыкальный размер лишают людей рассудка. Другую музыку они слушают фоном, а от этих ритмов будто сходят с ума и пускаются в похотливый пляс…

«Это значит, – думал Ирфан, – что для страны, наравне с государственным флагом, важным понятием является и чувство совместного ритма. Не мелодия – ритм. Культуры отличаются друг от друга ритмом».

Однажды он видел это собственными глазами в Нью-Йорке, на нижнем этаже торгового комплекса «Virgin Megastore», на Таймс-сквер. В этом огромном магазине была секция, где посетители могли прослушивать новые CD-диски. Латино, джаз, классика, африканская музыка, мелодии Ближнего Востока, поп, рок. Надев на голову наушники, слушающие каждый по-своему реагировали на музыку движениями тела.

Те, у кого в ушах гремел джаз, дергались, слегка согнувшись, в джазовых ритмах, слушающие латино раскачивали бедрами, а те, кто внимал музыке Среднего Востока, вращали талией и покачивали животом. Смотреть на них со стороным было очень смешно, все они исполняли для зрителя свой беззвучный танец…

Ирфан открыл шкаф с лекарствами, который скорее напоминал аптеку. Среди сотен лекарств, собранных со всего мира, он выбрал золпидем. Он, если уж не обеспечивал полноценный сон, то помогал ему забыться хотя бы ненадолго.

Вдруг Ирфан осознал, что его охватила одна из самых тяжелых панических атак за последнее время. Хорошо, что Айсель не видит всего этого, хорошо, что она спит безмятежным сном, словно судно на якоре в безопасной гавани. Если причину этого страха он не мог понять даже сам, то как объяснить это жене?

Но правда ли это? Так ли уж не знал он, не понимал?

«Не ври, – сказал он сам себе. – Не ври!»

Он был уверен, что у Айсель заранее готово решение: немедленно к психологу! «Поговори со специалистом, он тебя успокоит. Это же их работа», – как-то так. Во многих уголках мира одновременно повторяются такие же слова-клише.

Знал он и то, каким будет заключение психотерапевта.

На самом деле отчаяние, охватившее Профессора, было понятным ему, источник – известным. А паниковал он, потому что не пытался найти выход. Докопайтесь до проблемы – и ваши ночные кошмары станут ясными как день! Об этом можно прочитать в книгах. Например, такая книга, как «Спящий Эндимион», помогает людям толковать причины страхов. Будучи пастухом, Эндимион влюбился в богиню Луны. И боги наказали его за это. Согласно предложенному наказанию, он должен был тут же выбрать для себя новую судьбу. Для Эндимиона это оказалось невозможным, и он предпочел остаться вечно молодым, пребывая в беспробудном сне.

Как только он прочитал эту мифологическую историю, сразу понял, в чем его проблема. Профессор, подобно Эндимиону, боялся неизвестности в своей судьбе. Ведь будучи человеком, он не мог знать, как сложится его жизнь – как он поступит, если случится катастрофа, какие болезни на него нападут, как он умрет, а это означало, что он теперь разделит участь Эндимиона, поскольку ни один смертный не может вынести бремени этого мира.

Вся жизнь Профессора перевернулась, когда он осознал это. Словно крепость, которую он воздвиг вокруг себя, перестала его защищать, а принялась наоборот – душить. Потому что он знал, что до конца своих дней он будет сидеть в одном и том же доме, в одном и том же кресле, смотреть телевизор, произносить одни и те же слова. И в конце концов в один из дней на улице, как водится, послышится завывание сирены «Скорой», на которой его увезут в больницу, где он и умрет. А если же ему посчастливится не попасть в больницу, то он окочурится на матраце Dunlopillo или в кресле Ligne Roset. Теперь он думал о десятках находящихся в доме когда-то с любовью подобранных мебельных гарнитуров и комфортных кроватях как о временном склепе.

С Айсель у него проблем не было, он даже любил ее, однако свою судьбу выносить больше не мог.

И он плакал.

От женщины-профессора на одной из конференций в Париже он почерпнул новое понятие, которое оказалось маяком, в последний момент осветившим дорогу кораблю, застигнутому врасплох морской бурей. Это понятие было «метанойя». Из-за того, что раньше никогда об этом не слышал, он даже смутился, однако впоследствии, поняв, что очень мало людей знакомы с этим термином, успокоился. Метанойя означала – выйти за пределы самого себя, преодолеть себя, встать над самим собой.

По сути, все наши проблемы заключены в понятии «самость». Что значит «сам», «себя», «я»?

Даже повторяя десять раз кряду свое имя, человек чувствует, что не принадлежит сам себе; если от рождения до смерти в своем сознании он произносит «я» или «сам», то почему на всем этом лежит печать отчуждения? Профессор долго ломал над этим голову, пока наконец не понял, что в этом термине заложен глубокий смысл отрешенности или абстрагирования. Каждый отрешен, каждый отрешается. Отрешенность спасает нас от таких тюремных надзирателей, как общественные правила и жестокость окружающего материального мира. Заплутав на жизненном пути, мы расслабляемся, погружаясь в теплые воды источника, называемого привычкой. И в итоге наш путь завершается тем, что мы сидим дома в знакомом мягком кресле и можем даже с закрытыми глазами отыскать кран в ванной или подушку, на которую можно положить свою голову. Люди похожи на собак, которые метят свою территорию, и чувствуют себя достаточно уверенно только на ней: формула человеческого счастья заключается в том, чтобы находиться среди знакомых вещей и знакомых запахов.

Достоевский, вернувшись из Европы в Россию, описывал свои чувства так: «Словно я всунул ноги в свои старые домашние шлепанцы». Всунуть ноги в старые шлепанцы… В самом деле, прекрасные слова, ведь люди живут именно так. Если бы этот мир не был привычен, то они чувствовали бы себя словно выращенный в подвале и брошенный на площади Каспар Хаузер[6].

Однако Профессор устал быть Каспаром Хаузером, заключенным в рамки обыденного выхолощенного мира, который кто-то бы назвал «счастье», он был готов отказаться от надоевшего ему чувства безопасности. Ради этого необходимо было войти в состояние метанойи. Каждый в один из моментов своей жизни должен достичь своей метанойи.

Под влиянием золпидема его глаза начали слипаться, со слегка замутненным рассудком он двинулся в спальню. В сумрачной комнате Айсель, как всегда, спала спокойно и беззвучно. Одну ногу она закинула поверх одеяла.

Профессор проскользнул в постель, положил голову на подушку, и его затуманенному сознанию, уже готовому погрузиться в сон, явилось видение: бескрайнее море и два молодых человека. Он сам остается на берегу, а его друг Хидает уплывает в Александрию, чтобы увидеть город Кавафиса[7], – и вот уже раскрытый парус, как мечта, растворился в горизонте.

6

Каспар Хаузер – «Дитя Европы» (1812–1833), найдёныш с таинственной судьбой, одна из загадок XIX века. Народная молва упорно его считала похищенным из колыбели наследным принцем баденского престола.

7

Константинос Кавафис (1863–1933) – александрийский поэт, который стоял в стороне от словесного канона своего времени и лишь после смерти был признан величайшим поэтом новогреческого языка.