До ледостава

– Ого, нынче гречневая.

Ели из одного котелка, соблюдая очередь, степенно, без разговоров. И чай был нынешним утром на славу – душистый, чуть-чуть вяжущий от распаренной кислицы. Пили много, чтобы хватило на весь день, чтобы не застала жажда на ходу.

Нынешний день не обещал Комлеву ничего хорошего. В маршруте он должен был отбирать металло-метрические пробы, бить шурф, делать береговую расчистку – работу эту он не любил. В таких маршрутах мрачнел, становился раздражительным. Другое дело, когда предстояло шлиховать, отбирать самые дисперсные «хвостики», с утра до вечера полоскаться в ручьях и реках. Тут его никто не мог перещеголять.

– Моя стихия – вода, – говорил Комлев, выбивая дробь на лёгком, лаково отполированном лотке.

Был Комлев действительно экстраклассным шлиховщиком, другого такого не сыщешь. За этот талант брали его в любую партию, где предстояли работы на ручьях и реках. В экспедиции Николай Борисович Комлев появился давно, около двадцати лет назад. Тогда он был молод, красив со своей необыкновенной бородой. Очаровал ребят лихой игрой на гитаре. Пел Николай чужие песни, выдавая за собственные:

Словно глупый ребёнок,

Я за сказкой пошёл.

Золотой самородок

Я нигде не нашёл.

Никого не осталось —

Ни друзей, ни врагов.

Моя жизнь затерялась

Среди белых снегов.

Жизнь его, такая вот весёлая, с гитарой, с необычной по тому времени и нещадно критикуемой всей общественностью бородой, действительно как-то затерялась. Он очень быстро превратился в этакого пустослова-чудака, к которому в общем-то все относятся несерьёзно и держат только за удивительный талант шлиховщнка. К тому же в те далёкие годы Комлев обнаружил ещё одну способность – говорить в рифму. Пошло это от придуманной им скороговорки: «Вы не Настя, но всё-таки здрастя. Вы в Италии бывали? Едва ли. Но у вас костюм в полосочку! Одолжите папиросочку?» Как хорошего мастера взял его четыре года назад в свою партию Многояров.

Позавтракали, сняли палатку, уложили рюкзаки, залили костёр и поднялись на береговой скалистый срез, в тайгу. Подъём был трудным. Пришлось, вжимаясь в камень, выискивать пальцами каждую трещинку, каждый крохотный надлом и выступ. Впереди Многояров, за пим Комлев. Всего каких-то двести метров подъёма по прямой, но ушло на него два часа. Уже возле самой вершины, где корни деревьев, порушив камень, вызмеились, внахлест обняв скалы, Комлев почувствовал, что нога, на которую только-только перенёс всю тяжесть тела, потеряла опору и медленно, очень медленно поползла по камню. Каждой клеточкой своего тела ощутил он это движение, а ощутив, понял разом – это в с ё – это смерть. Руки, занесённые высоко над головою, сами по себе нашаривали опору. Царапая и обжигая кожу на ладонях, неумолимо уползал вверх гладкий камень скалы. Сухо и тесно стало во рту. Комлев лежал на крутоспадающем взгорье и слышал, как глубоко внизу, в таёжной низине, плещется и хохочет на перекате Авлакан.

«Разобьюсь, найдут, – высверком пронеслось в мозгу. – До смерти не убьюсь, всё равно найдут… Пропал… Крышка…»

Он пытался вжаться в камень, приклеиться, пристыть…

Каким-то только ему присущим чутьём Многояров угадал опасность. Ухватившись за корень, сдвинув рюкзак, он повернулся на спину.

– Держись, Коля!.. – И обмяк, повис на руках, вытянув к самому лицу Комлева ногу. – Держись!.. Хватай сапог!.. Ногу хватай! Ну!

До предела напряглись мускулы, налились кровью глаза, отчаянно заныли скулы (Комлев удерживался и подбородком), бросок… Нет, не бросок, короткий, отчаянно трудный мах руками.

И – снова движение, только теперь камень медленно уползает вниз. Шершавое тепло кирзы в ладонях. Сведённые судорожной хваткой пальцы. Перебирая ногами, находя опору, Комлев все ближе и ближе подтягивался лицом к шершавой кирзе сапога и наконец прижался к ней щекой, обняв ногу Многоярова.

Во рту по-прежнему было сухо и тесно. Две слезинки скатились по щеке.

Выбравшись на вершину, заметили, что солнце поднялось над тайгою. Снова парило. Растирая ногу, Многояров пошутил:

– Чуть было с корнем не выдернул.

Комлев ничего не ответил, лежал, окунувшись лицом в сухую траву, плечи его дрожали, шевелились крупные уши – он всеми силами удерживался от подступающей к горлу тошноты.

– Чёртова горочка, – хрипло, стараясь не выдать слёз, сказал Комлев.

– Бывает хуже, – ответил Многояров.

– А я ведь, Алексей Николаевич, мог вас поздравить с трупом, – голос прозвучал отчуждённо, с надрывом.

– Ладно уж, – Многояров тронул Комлева за плечо. – Кури, – протянул свой кисет.

Комлев взял кисет, всё ещё не оборачиваясь к Многоярову, присел, скинув с плеч рюкзак. Многояров попробовал свернуть папиросу, волглая бумага расползалась, и махорка сыпалась на брюки.

– Бумага есть у тебя?

– Есть, – Комлев протянул газету, разрезанную и сложенную в аккуратную книжицу, и снова прилёг. Прилёг и Многояров, подставив солнцу, «на просушку», мокрую спину. Молчали долго, пока не выкурили цигарки «до губ».

– Надо бы воды во флягу набрать, – сказал Многояров, приподнимаясь, но Комлев опередил его, быстро вскочил на ноги.

Фляжка была одна на двоих. Комлев пошёл вдоль скального среза к развалу, по которому, прыгая и пенясь, падал ручей. Над срезом три натоптанные медвежьи тропы. Одна из них проходила по самой скальной закраинке, до мелочей повторяя контур обрыва: медведь, как бы испытывая себя, проходил, видимо, над пропастью, открыто и гордо. Другая тропа лежала в полшаге от первой и была натоптана лучше, третья шла меж деревьев.

Чтобы наполнить фляжку, пришлось немного спуститься к месту, где ручей бегучей струёй падал с ровных, оглаженных плит. Подставив под струю горлышко фляги, Комлев посмотрел туда, где совсем недавно лежал он, распластанный, беспомощный, сползающий по гладкому взгорку скалы.

И тут страх охватил его. И он, целиком отдавшись этому чувству, ощутил вдруг пустоту внутри себя; задрожали ноги, дурнота подступила к горлу, и он мешком опустился на камни. Такого ещё никогда не было. За все долги: годы работы в экспедиции только нынче почувствовал Комлев реальную опасность, угрожающую жизни. Он вдруг понял, что все эти годы угроза потерять жизнь всегда была рядом, следовала по пятам, в любую минуту готовая разразиться крахом. За это долгое время он не раз видел чужую смерть. Даже привык к этим смертям, не раз участвуя в поисках пропавших в тайге. Однажды он сам нашёл труп не вернувшегося на базу геолога. И был удивительно горд этим. Долго потом рассказывал в подробностях о находке: «Меж камушками лежал. В расщелинке узкой такой. Сто человек мимо прошли и не заметили. Я отыскал. Забежал по нужде за скалу. Мяса оленьего объелся, – с лихой циничностью рассказывал он. – Забежал. Сижу, глядь, передо мной мысочек сапога, ну самый маленький. Справился. Глянул в расщелину, коряжкой поворошил – он. Порченый уже был, но по зазимку запах-то не оказывал. А так разве найдёшь, вот ведь куда заполз – в щёлку каменную. Насилу вытащили…»

Его слушали молча, не расспрашивали. Качали головами, и на лицах было одно – глубокая неподдельная печаль, скорбь об ушедшем, и только.

Любил Колька рассказывать об этом в Москве и, распалившись от сознания необычности рассказа, всегда с жаром всё испытавшего человека завершал: «Вот какова наша жизнь! Каждый день за плечами Сама с косою! Вот на что идём, сознательно идём!»

Но сам этих слов не принимал всерьёз, считая, что с ним такого произойти не может. Почему? Нет, не задавал себе такого вопроса. И вот только сегодня, сидя на мокрых камнях, растерянный, пустой, словно из него, как из мешка, вытряхнули всё содержимое, вдруг отчётливо осознал и даже реально почувствовал угрозу своей жизни, как будто эта угроза стояла за плечами. И Комлев, робея, опадая сердцем, пересиливая страх, оглянулся.

«Неужели могло?»