Страница 21 из 23
– Я сама найду его!
Он умолял меня забрать его жизнь.
– Проси своего Бога, чтобы он забрал твою душу. Мой забрал мою.
Мужа я не нашла.
Женщины завизжали, увидев коней без наездников. Седла были в крови, скакуны ранены, копья сломаны, соколы опьянены вкусом крови. Они клекотали, призывая хозяев. Но хозяев нигде не было видно.
Меня не было ни среди живых, ни среди мертвых, но я все еще ходила, а птицы и звери следовали за мной, как за Ноем. Но мой ковчег не выдержал наводнения.
– Плачьте, сиротки мои, – сказала я вдовам, царапающим себе лица и выдирающим свои длинные волосы.
Не знаю, откуда у меня, уже несколько дней немой, вдруг появился голос.
Душа моя была истерзана. Девять раз. Бог оцарапал ее девять раз, требуя быть храброй.
«Ты породил одного сына, а я девятерых», – подумала я, проходя мимо церкви, возле которой стоял старый игумен. Он не крестился и проводил меня пустым взглядом.
Несправедливо.
– Где сербов больше, птица? На косовском небе или в косовской земле? – спросила она меня, а на лице ее по-прежнему читались следы неутихающей боли.
– Думаю, что всех сербов следует хоронить в Косово, – ответил я ей, взлетев и опустившись на стол между книгами. – Если уж не могут живыми, так пусть хоть мертвыми займут его своими костями, и когда настанет Страшный суд, они будут преобладать над остальными.
– А что, если Царства Небесного не существует? За что мы тогда отдали жизни?
– За что-то ведь надо умереть.
Она фыркнула, как кошка.
– Девять раз я надрывала утробу, чтобы они появились на свет. Может, есть и то, ради чего стоит жить?!
– Ты знала, в каком мире живешь и рожаешь, – возразил я ей. – Война и предательства. Отцеубийства и ослепление родных детей. Клятвы и кровь. Голод, чума, наводнения. Кто бы захотел жить вечно?
– Ты думаешь, что Косово послано нам в наказание? Как проклятие? – спросила она, глядя мне прямо в глаза. – Этот клочок земли дан нам как напоминание?
– Напоминание о чем? – ответил я вопросом, догадываясь, что она сейчас скажет.
Она вздохнула и задрожала.
– О том, какие мы. Вечно наше и никогда не наше.
– Бог не станет напоминать нам об этом, – выскочило из моего клюва.
– А о чем тогда?
– Изменники.
– Я не смогла найти и собрать все части их тел. Возможно, некоторые из моих сыновей лежат, закопанные вместе с ногой или рукой какого-нибудь турка. Только лица… Лица их. Мирные и спокойные под шапками. Каждое из них я поцеловала в глаза, которые родила, прощаясь с ними.
Она помолчала, вспоминая те времена, а после продолжила:
– Мое сердце состояло из десяти частей. Осталась еще одна. Девять я оставила рядом с каждым из моих сыновей. Я не уйду, пока не узнаю, где мой муж. Вот скажи мне, птица-горевестница, вернет ли тебе Бог на небе то, что Он забрал у тебя на земле? Ты должна знать, ведь ты летаешь высоко и, значит, ближе к Богу, чем мы, обреченные ходить по земле.
– Священники и старые книги говорят, что Он возвращает все, что берет у тебя.
Она отворила дверь и попросила стражника позвать одну из своих снох, Луцию.
– Сядь на самую высокую балку, чтобы не напугать ее, – попросила она меня.
Больше мы не разговаривали.
Прошла целая вечность, когда в комнате наконец появилась высокая светловолосая молодая женщина с расцарапанным и заплаканным лицом. У нее были короткие, неровно отрезанные ножом волосы. Она шла босиком, словно апостол. Она подошла к столу и увидела кисть. Она вскрикнула, схватила ее и стала целовать пальцы.
Она плакала беззвучно. Ее глаза не замечали окружающего мира. Они были устремлены туда, где она вновь была вместе со своим мужем.
– Матушка, могу ли я взять его кисть?
– Нет. Можешь взять только обручальное кольцо. А теперь иди.
Она посмотрела на меня. Я перелетел к ней на плечо. Она словно просела под грузом моего птичьего тела. Ее колени подогнулись. Она погладила меня по перьям дрожащей рукой.
– Я сразу узнала руку моего младшего сына. Она выросла у меня на коленях, как мне не узнать ее. Отнеси ее туда, где она должна быть теперь, где я закопала часть моего сердца, предназначенную ему.
Она подошла к окну, открыла его и сказала:
– Там… там Косово. Будь оно проклято. Лети, птица!
Я взлетел с ее хрупкого плеча и сел на оконную раму. Я хотел взглянуть на нее в последний раз.
– Перед тем как улетишь, я хочу, чтобы ты сказал мне, кто ты, черный принц, – сказала она.
Красное солнце садилось.
– Полагаю, ты догадывалась, кто я, с того самого момента, как я прилетел, – ответил я, раскрывая крылья, готовый к полету.
Она улыбнулась той улыбкой, которую я любил больше всего, той, у которой ни старость, ни печаль ничего не отняли. А потом она стала падать. Медленно, словно паря, опустилась она на пол, как шелковый платок, как перо, как сон.
Крыльями я закрыл ей глаза и взлетел. Тяжело и неуверенно.
Птицы не плачут.
«Спасибо тебе, Боже, что Ты позволил мне увидеть ее еще раз», – подумал я и, снова став человеком, истерзанный стрелами, лег на могилы своих сыновей. Я хотел обнять их всех.
А в небе… Десять белых лебедей в сумерках летели к востоку.
Словно куклы для бедных детей
В корзину из ивовых прутьев, стоящую возле остывшего очага, я положил пластиковую куклу. Одноглазую и без волос. Зола еле теплилась, и я потер руки, пытаясь хоть немного согреться. Не люблю бывать в бедных домах: слишком много печали и несчастий. Будто ими оклеены стены или они поджидают, притаившись, на чердаке, поэтому я лишь оставляю подарки, почти швыряю их, и спешу дальше… На самом же деле я бегу в страхе, опасаясь, как бы что-нибудь грустное не пристало к душе. Мои пальцы простерлись над пеплом, словно я собирался этим движением воскресить огонь. Но я не волшебник, и серая кучка осталась тем же, чем и была: горстью праха, останками когда-то горевшего огня, ничем. Я вздрогнул, почувствовав чей-то взгляд, вонзившийся в мою сгорбленную спину.
– А где ее левый глаз? Да и волос тоже нету… Они вырастут?
– Нет.
– Почему?!
– У кукол волосы не растут. И глаза тоже.
Я вздрогнул и втянул голову в плечи. Девочка продолжала спрашивать, а я просто мечтал поскорее уйти. Но я продолжал сидеть, ошущая, как ноют затекшие колени.
– Они такими рождаются?
– Да.
Я попытался закончить разговор и исчезнуть, не желая дальше беседовать с ребенком.
– Холодно. Мне пора идти.
– Туда, где тепло?
Туда, где больше счастья, подумал я, туда, где дети не просыпаются от холода, а после, растирая озябшими ручонками закоченевшие пальцы ног, смотрят, что я им принес. Туда, где у кукол есть волосы и оба глаза. Туда, где нет пепла уже отгоревшего костра. Так подумал я, но ничего не сказал.
– Как ты думаешь, она когда-нибудь сможет видеть?
– Ты разве не заметила, что один глаз у нее есть?! Она же не слепая!
Я почти крикнул это, рискуя разбудить ее родителей, спавших, крепко обнявшись, в кровати у окна. Они касались друг друга носами и улыбались во сне.
– Зачем ты спрашиваешь, вырастет ли у куклы глаз? Это ведь глупо.
– Не глупо… Помнишь, что ты принес мне в прошлом году?
– Нет. Я сразу же все забываю. И подарки, и детей.
Но я обманывал ее. Некоторых я помнил. Тех… улыбающихся и счастливых. Мое сознание быстро и успешно стирало всякое воспоминание о плачущих, перепачканных детях, обнимающих сломанные игрушки. Да, я понимаю, что в тот момент они были счастливы. Но этого недостаточно, чтобы я запомнил их. Это было лишь мгновение, лишь недолгое веяние радости. Настоящее же счастье должно быть продолжительным. Печаль может измеряться мгновением, счастье – нет.
– Я уверена, что ты помнишь. Мы и тогда тоже разговаривали. И холодно было так же, как и сейчас. И так же ты не смел обернуться, чтобы посмотреть на меня.