Вопреки всему

- Эй, черт бы вас побрал, где здесь таверна?

- На расстоянии плевка отсюда!

- Тьфу, пропасть! – Кто-то раздраженно сплевывает сквозь зубы. – Я как рыба в помойной канаве – даже башмаков своих не вижу!

Передышка, затишье. Отрывистый стук трости по булыжникам.

- Идем со мной – не пожалеешь! - Развязный женский смех и шелест шелкового платья. - Для удобства можно стоя…

Вдруг совсем рядом раздается гневный окрик:

- Ударь, попробуй! Только сунься!

И тут же – звук тяжелого удара.

- Ах ты, гнида!..

Люси порывисто вскочила и бросилась бежать. Она могла попасть под экипаж, разбиться о залитую чавкающей жижей мостовую, но не остановилась. Дыхание срывалось, а в ушах шумело, страх гнался вслед за нею по пятам. Внезапно, поскользнувшись на ухабе, она ударилась лицом о чью-то грудь.

Синяя форма, блестящие пуговицы. Шлем… Полицейский!

Удерживая Люси на вытянутых руках, он изучающе окинул взглядом ее одежду.

- Ты попрошайка?

Жесткий риторический вопрос заставил ее сжаться: обидное слово в устах полицейского прозвучало, как имя. И ей придется, суждено его носить. За этот род занятий ее вполне могли арестовать.

- Не-ет… - Люси задрожала, как в ознобе.

- А заработать хочешь?

Что?! Заработать – честно, собственным трудом? Не смея верить, широко-раскрытыми от изумления глазами она смотрела на незнакомого ей человека, форма которого внушала уважение. Ей показалось, что она вот-вот лишится чувств.

- Сколько? – спросил нетерпеливо полицейский, и жесткость в его голосе сменилась неожиданной развязностью.

Пошатнувшись, Люси ухватилась за его мундир, чтобы не упасть.

- На хлеб… - угасающим голосом прошептала она.

- Пошли. – И он увлек ее в седую темноту.

То, что случилось вслед за этим, не поддавалось описанию. Прижатая к шершавому дощатому заботу, Люси не успела даже вскрикнуть. Всего за несколько минут ее надежда была вырвана по клочьям из отчаянно сопротивлявшегося тела, ее лицо и воля стерты, как мел с доски. Туман скрывал ее позор и унижение от посторонних глаз, но как тогда, на том ужасном маскараде, она на все видела, все сознавала. Крики о помощи были бессмысленны: неподалеку от таверны, где всю ночь не прекращается гульба, они не настораживают, а только слабо раздражают слух.

Вскоре ей бросили не землю горсть монет - в уплату за растоптанную душу, и размеренные гулкие шаги затихли вдалеке.

О Боже! Как она могла так низко пасть? Как вообще приходит к этому свободное и здравомыслящее существо? Животные, и те – зубами и когтями добывают себе пищу – она так не могла. Возможно, потому, что, будучи голодной, не превратилась в хищного изголодавшегося зверя. Люси осталась человеком – и от этого ее поступок был еще ужаснее! Ведь, по сути, она согласилась! Самое страшное, - она уже сейчас предвидела свою дальнейшую судьбу, - месяцы, годы жизни в нищете заставят ее сотни раз пройти по улицам не только с протянутой рукой… Но как? Неужто она сможет подражать распущенным, вульгарно выряженным женщинам, без всякого стыда торгующим собой?

Как и тем людям, равнодушно отказавшим ей в пустяковой помощи, Люси не приходило в голову, что исключительно нужда, а не распутность, толкала девушек на этот шаг, не оставляя им обратного пути. И многие из них со временем утратили себя, но разве все? Она еще не верила, не в состоянии была себе представить, что позже, как бы не противились бы ее душа и разум, ей, точно формулу, придется повторять их непристойные привычные слова, копируя их жесты и, часто напускную, раскованность манер. Поверить в это было невозможно, как невозможно примириться с тем, что самый близкий, дорогой ей человек терпел жестокие побои и издевательства в застенках каторжной тюрьмы и обречен был так страдать до самой смерти!

Снова и снова Люси с горечью осознавала, что безвозвратно погибла для Бенджамина. Но, не взирая ни на что, он продолжал в ней жить, не угасая, в самом потаенном уголке ее души, – там, где живет в нас Бог, - упорно не давая умереть. В здравом уме она уже не сможет, не попытается убить себя во второй раз.

Как много в Лондоне домов, таблички на которых категорически предупреждают: «Попрошайничать запрещено». Как мало ты встречаешь искренности и доброты, когда они нужны, как воздух! А униженье - во сто крат острее боли. Монеты, брошенные ей под ноги полицейским, так и остались в уличной грязи…

Близился рассвет. Люси дремала на ступеньках замшелого крыльца у входа в покосившуюся ветхую лачугу с заколоченными окнами. Туман рассеивался, понемногу обнажая череду полуразрушенных домов асимметричной формы, тесно прижатых один к другому. Вдали над ними возвышались остроконечные готические башни. Вестминстерское аббатство! Люси и не подозревала, что в нескольких шагах от гордого величия старинных зданий ютятся самые убогие трущобы. Тогда она еще не знала, что это место называлось «Акр Дьявола». Здесь никогда не проезжали экипажи, а по одежде местных жителей нельзя было определить, какое на дворе десятилетие. От холода и голода они дрожали точно так же десять и двадцать, и сотни лет назад. Улицу постепенно заполняли люди какой-то странной, незнакомой ей породы, то ли страдающие тяжкими болезнями и отупевшие от пьянства, то ли живые трупы в сгнивших саванах. Мужчины, женщины, подростки, старики - незанятые, непригодные к работе, обуза общества, лишние в жизни – сколько их тут? Оборванные ребятишки рылись в кучах мусора, ища гнилые овощи. Ослабленные вечным недоеданием и обделенные заботой, избегнут ли они жестокой гибели в топкой трясине этого зловонного чистилища, куда их втягивает с самого рождения?

Кто повинен в упадке и бедствиях этих людей? Как давно на земле появился второй, властно требующий подчинения, Бог, который превращает отверженных в чудовищ на радость Дьяволу?..

Стараясь оставаться незамеченной, как можно осторожнее ступая по слякоти, темно-серой от золы, Люси, пошла вдоль переулка. Напрасная предосторожность: ее здесь вообще не замечали, словно она была еще одним булыжником на грязной мостовой или полуразбитой бочкой из-под рома. Никто и не подумал бы прогнать отсюда женщину в измятом платье с перепачканным подолом, как поступили бы в комфортабельном квартале. Но внутренний инстинкт, крича, подталкивал ее бежать из этой удушающей клоаки со всех ног.

Люси остановилась на перекрестке. От слабости в ушах шумело, как от ветра, перед глазами словно кружилась сажа. Куда идти, где остается хоть малейший шанс не потерять себя, как говорила Элис, когда перед тобою только два пути: упасть на дно вместившей столько жизней беспросветно-черной пропасти или пытаться устоять на шатком ее краю?..

Кое-как добравшись до ближайшего приличного района, Люси с облегчением вздохнула. В сравнении с той смрадной западней, которую она покинула недавно, дома и улицы кругом казались ей невероятно чистыми и благопристойными. Она не подходила больше к лавкам и не заглядывала в безучастные глаза прохожих, не умоляла сжалиться над ней – только молча, покорно ждала, протягивая перед собой озябшую раскрытую ладонь. И снова Бог не дал ей умереть - к обеду Люси собрала несколько пенни.

Так продолжалось около недели. Она просила подаяния на паперти у небольших церквей или на пристани, где в дни прибытия судов, было довольно многолюдно. Труднее было находить себе приют. Ночлежки стоили четыре пенса за кровать, а ночи становились все холоднее.

Люси обошла за эти дни с десяток фабрик, где могли работать женщины, но все попытки оказались безуспешны: ее не взяли ни на одну из них. Ей не везло ни в лавках, ни в мастерских, а некоторые хозяева, приняв ее за оборванку, грозились позвать полицию. Каждое место в этом мире было занято, словно ячейка пчелиных сот, а рядом в ожидании выстраивалась очередь. Кто они, эти неприкаянные - трутни поневоле или попросту изгои? А может быть – грехи стоящих гораздо выше них, обретшие изголодавшуюся человеческую плоть? С раннего утра к воротам шелкоткацкой фабрики целыми толпами стекались дети. «Где же работают взрослые?» - спросила Люси девочку-подростка лет тринадцати. «Где могут, - неопределенно ответила она. – Детей берут охотнее: им платят меньше». Ворота отворили, и девочка понуро зашагала вслед за остальными во двор: у маленьких работников начинался трудовой день…