Пуля для карателя

– Ты уверен, что там нет немцев?

– Там есть немцы… – Заремба поежился. – Я почти уверен, что они там есть… Нам нужно здание 34…

– Здание могли разрушить, – резонно возразил Ломакин, – людей – расстрелять, бросить в кутузку, выселить из района…

– Нет, это невозможно… – пришел на помощь товарищу Пшиговский. – Это большой каменный дом, шесть этажей, просторные квартиры… В здании 36-е районное отделение полиции и немецкая жандармерия – поэтому соседние дома они не будут разрушать… Наш связник – Манфред Завадский, 20-я квартира. Он служит в полиции порядка, это хорошее прикрытие… Не смотрите так на меня, товарищ Ломакин, пан Завадский хороший человек, к тому же умеет втираться в доверие. Сам он не участвует в карательных операциях, это делают другие службы. Задача его людей – стоять в оцеплении, вытаскивать пострадавших из-под завалов, организовывать движение транспорта… Когда авиация разбомбила по ошибке офицерский госпиталь, его подчиненные двое суток разбирали завалы… Пан Завадский лично выводил в безопасное место знакомых евреев…

– И этот замечательный человек готов сотрудничать с Советским Союзом? – недоверчиво спросил Ломакин.

– На самом деле… не знаю, – смутился Пшиговский. – У него брат считается мертвым, а на самом деле он живой и под другой фамилией служит под началом генерала Тадеуша Коморовского… По нашей информации, они не готовы сей же час рухнуть в объятия Советского Союза, присматриваются к обстановке, но могут быть посредниками в контактах руководства восстания и советскими структурами…

– Лицемеры! – фыркнул Замятин. – Их так называемое лондонское правительство в мясорубку бросило – и помощь им не оказывает, только смотрит, как их месят. И союзники делают вид, что ничего не происходит. Кому эти встречи больше нужны, товарищ капитан, – нам или им? Для нас это просто подспорье, можем и сами справиться, для них – вопрос жизни и смерти…

– Ладно, оставим обсуждение насущных политических вопросов, – поморщился Ломакин. – Надеюсь, нам удастся проникнуть на эту улицу и в этот дом. В крайнем случае, выманим пана Завадского… – Он прислушался к выстрелам на соседней улице. – Пора уходить с этой улицы, пойдем дворами, а то лихо совсем рядом… Ложкин, ну тебя, на хрен, сам тащи эту рацию, надоела уже…

Очередь прогремела из чердачного окна двухэтажного барака, когда они перебегали двор! Повсюду темно, пару раз выходила луна, но быстро пряталась, а зарево пожарищ – не бог весть какое освещение… Охнул Заремба, повалился навзничь, остальные бросились врассыпную, падали кто куда – за камни, за поваленные деревья. Кто стрелял? Почему именно в них? Или в этом городе так принято – стрелять во все, что бегает? Открыть ответный огонь не успели. Кто-то ногой отбросил крышку люка на чердаке, слетел вниз, со звоном разбилось стекло, и стрелок вывалился из окна с обратной стороны барака. Он был один, убегал как заяц. Шустрый Замятин опрометью бросился за угол, но вскоре вернулся, расточая проклятья – ушел, гад! Очередь из пулемета не вызвала волну. Не набегаешься по огромному городу из-за каждого выстрела. Зарембу за ноги вытянули с открытого места, затащили в кусты недалеко от разбитой детской площадки. Ему крайне не повезло. Он хрипло дышал, выгибал спину, из горла шла слюна с кровью. Очередь пропорола правый бок – сразу не убила, но и шансов не оставила. Бойцы мрачно смотрели, как их товарищ беспомощно шамкает ртом, выражая какую-то важную мысль. Хуже не бывает, когда человек умирает, находясь в сознании, – и при этом ясно отдает себе отчет, что умирает…

– Святой Иисус, помилуй и спаси, забери его душу… – забубнил Пшиговский, яростно крестясь. – Может, и к лучшему, что долго не мучился и нас не мучил… Вот, пся крев, нельзя так говорить!..

– Пан Пшиговский, кто его? – пробормотал Ложкин, моргая в темноту. – На нас нет никаких опознавательных знаков. Что за хрень – стрелять в первого встречного?

– Идем в штатском, вооружены, без отличительных знаков, – пояснил Ломакин, – значит, мы повстанцы, местные, кто еще…

– Снайперы-одиночки бродят по городу… – прошептал Пшиговский. – Здесь много фольксдойче – тех, кто за нацистов горой, много тех, кто ненавидит поляков – есть азербайджанские батальоны СС, украинцы с Галичины – эти вообще не могут равнодушно пройти мимо поляка… Есть мерзавцы из РОНА Бронислава Каминского, батальон «Дирлевангер», куда набирают всякую мразь, там до хрена фанатиков, которым нужно постоянно убивать… Святая Дева Мария, что нам делать с паном Зарембой, товарищ офицер? Мы не можем его здесь бросить…

– Однако придется это сделать, – вздохнул Ломакин. – Нам негде его похоронить, и с собой брать нельзя. Пан Заремба нас простит… Все, товарищи, за мной, уходим…

Продолжались перебежки по ночному городу. Они обходили шумные места, крались дворами, обогнули Готлибский сквер, пропитанный сладковатым удушливым запахом. Мрачные тени скользили навстречу – из района, над которым зависло багровое зарево. Это были горожане, сумевшие выбраться из заблокированных районов. Там зверствовали каратели. Пожилые люди волокли тяжелые чемоданы, плакали дети, брели, ссутулившись, женщины в платочках и каких-то странных беретах.

– Панове, панове… – бормотала худая, как штык, особа, обливаясь слезами, и тянула к мужчинам руки. Кинулась к Пшиговскому, каким-то странным образом опознав в нем соотечественника, что-то говорила, проглатывая слова.

Пшиговский догнал группу, когда они свернули за угол барака. Под ногами хрустели стекла, пахло гарью.

– Они из местечка Топель бегут, товарищ капитан… Это в трех кварталах, туда, – махнул он рукой. – Нам как раз через этот район нужно пройти… Раненых бойцов из отряда полковника Прилепского туда привезли – там больница сохранилась… Карателям кто-то сдал, окружили квартал, и давай жечь дома и расстреливать людей. Никого не щадили, ни женщин, ни стариков… В больницу ворвались, в раненых стреляли – еще и состязание устроили, сволочи, кто больше за минуту настреляет… Вырвались несколько десятков гражданских, их наши парни прикрыли, но все, наверное, погибли… Это «Дирлевангер», зондерполк СС, там отъявленные сволочи служат – и не только немцы, но и русские, украинцы, белорусы… Нужно сворачивать, пан офицер, обойти кварталы – потеряем полчаса, ничего страшного, зато целыми будем. Эти знают, что часть населения вырвалась, кинутся вдогонку…

– Идем как шли, – скрипнул зубами Ломакин. – Так мы потеряем всю ночь, а уже не за горами рассвет… Замятин – в головной дозор, бегом марш! Не прошляпим мы ваших карателей, пан Пшиговский…

И снова смутные тени скользили по дворам и закоулкам. В этом старом районе, откуда жителей выдавили, похоже, давно, строения теснились как грибы. Большинство – разрушено, остальные заброшены. Дома невысокие, в два-три этажа, без архитектурных излишеств. Бойцы пробежали мимо вытянутого строения с выбитыми окнами. В здании недавно был крупный пожар. Сгорели все деревянные конструкции, но сохранился кирпичный первый этаж. Впрочем, не везде, в стенах зияли проломы. Часть стены была полностью снесена, под ней чернела воронка от снаряда. В этом месте группу Ломакина и поджидала крупная неприятность. Из-за угла вывалился Замятин и зашипел, подбегая:

– Товарищ капитан, засада, каратели цепью идут… Молча идут, суки, много их… Давайте сюда… – потянул он Ломакина к воронке у стены.

Они сползали, царапая кожу, скатывались в яму. Это был подвал, где все перемешалось – обломки досок, кирпичи, склеенные задубевшим раствором. Теперь это был подвал «открытого типа» – над головой отсутствовала крыша, гигантскую дыру обрамляли торчащие обломки кровельной конструкции. Порывистый ветер разогнал облака, и в дыру словно лампочка светила луна, озаряя яму мерцающим светом. Бойцы замерли в неловких позах, затаили дыхание. Яростно колотились сердца под поношенными пиджаками. Замятин медленно приподнял автомат, собираясь передернуть затвор, на него шикнул Ломакин: с ума сошел? Скрипели камни под ногами – каратели шли цепью с обеих сторон. Бренчала амуниция, сиплое дыхание вырывалось из глоток. Долетали обрывки фраз. Ломакин прислушался – а ведь по-русски говорили! Произношение южное, с Украины эти люди или с юга РСФСР – в принципе, совсем не важно!