Певчее сердце

Один из этих деятелей сказал ей:

— Мария Дмитриевна, вы рискуете оказаться в творческой изоляции, если будете так упорствовать.

— Знаете, я лучше замолчу навсегда, нежели пойду против своей совести, — ответила она ему.

— А достоин ли такой преданности тот, чью сторону вы решили столь свято защищать? — усмехнулся её собеседник. Имён не произносилось, но он был проницателен, хорошо осведомлён и понимал истинные причины.

— А вот это уже не вам судить, — сверкнула Мария глазами.

— Жаль, очень жаль, Мария Дмитриевна... Ваше творчество должно стоять выше всего этого. Нельзя приносить его в жертву кому и чему бы то ни было. Оно вне времени, вне идеологии и вне политики, вне всех этих дрязг. Вы пачкаете его всем этим.

— Бывают времена, когда нельзя стоять в стороне, — ответила Мария. — И приходится делать выбор. Я свой сделала и о нём не жалею. Всего доброго.

Каждого, кто проявлял враждебность к Владе, она считала своим личным врагом и отказывалась иметь с ним какие бы то ни было дела. Если уж она встала на этот путь, она должна была идти до конца. Не существовало полумер и возможности усидеть на двух стульях, выбранная ею дорога требовала определённости и чёткости убеждений. «Кто не с нами, тот против нас!» — с таким девизом она подходила ко всем. Всё измерялось для неё Владой.

— Как бы тебе ссыльной жизни не довелось хлебнуть, жена декабриста, — мрачно сказал Лев Егорович. Он не одобрял её преданности Владе.

— Пойду хоть на каторгу, если будет надо, — ответила Мария.

Но она тайком взяла с мамы слово, что та позаботится о Ксюшке, если с ней самой что-нибудь случится. В эти непростые дни многое для неё вырисовалось яснее, обрело чёткость. Это было время переоценки ценностей, утверждения на своём пути, понимания, кто свой, а кто чужой, что важно, а что второстепенно. Отпадала шелуха, оставалось подлинное.

Влада перестала выходить на связь. Изнывая в неизвестности, Мария верила, что та нашла безопасное место, в котором могла укрыться от преследования. Все российские активы Влады были арестованы, но у неё оставалось имущество за границей. Малейшие движения средств на счетах Марии отслеживались: её подозревали в оказании помощи Владе. Зная, что она под колпаком, Мария вела свои дела максимально прозрачно, чтобы никто не мог её ни в чём упрекнуть. Тем самым она плевала всем недоброжелателям Влады в лицо.

Голос пропал на целый год, а жить на что-то было нужно. Мария попробовала себя в кино, в сериалах, снялась в рекламе. Морально тяжёлое время оказало ей, тем не менее, услугу: она начала стремительно худеть — от стрессов, напряжения, тревоги. Еда отошла на дальний план, она просто забывала о ней, потеряла к ней вкус. Вперёд вышли другие вещи, другие ценности. Безумный, неконтролируемый жор как отрезало, ей даже приходилось иногда заставлять себя есть, чтобы не падать без сил. За два года она изменилась до неузнаваемости, её вес упал с девяносто семи до пятидесяти семи килограммов. Столько она весила в последний раз, наверное, классе в шестом-седьмом. Мария стала не просто стройной, а хрупкой, и в изданиях, ранее злорадно смаковавших её «+30 кг» во время беременности, появлялись предположения, не больна ли знаменитость анорексией.

— Если что и есть постоянного в этом мире, так это бульварная пресса, — смеялась Мария, когда мама показывала ей эти заметки. — Даже если конец света настанет, их будет интересовать лишь одно: кто там потолстел или похудел, кто с кем развёлся или поженился.

Ей позвонили с телевидения.

— Здравствуйте, Мария Дмитриевна! — протараторил бодрый, молодой девичий голосок. — Мы готовим передачу о похудении. Не хотели бы вы принять участие и рассказать историю своего преображения? Может быть, дать какие-то советы телезрителям?

— Милая девушка, вы попадали когда-нибудь в ситуацию под названием «полная *опа»? — ответила Мария. — Если нет, то очень рекомендую. Килограммы улетают со свистом.

Теле-барышня смущённо извинилась, попрощалась и положила трубку.

Ксюшка задавала вопросы, на которые не так просто было дать ответ. Пока она была маленькой, Мария придумывала туманные объяснения, а когда ей исполнилось пять лет, призналась:

— Ксюшенька, у тебя две мамы. Мама Маша и мама Влада. Мы с мамой Владой смешали капельки нашей крови в стеклянной колбочке, так ты и появилась.

Пусть такой ответ и не совсем точно отражал биологическую сущность этого вопроса, Мария считала, что это лучше, чем ложь про папу-космонавта или папу-секретного агента, погибшего при исполнении задания. Но Ксюше ещё предстояло столкнуться со школой, учителями и одноклассниками. Причём у первых иногда было ещё меньше такта, чем у вторых.

Мама с Львом Егоровичем расписались. Пышное торжество с толпой гостей не стали устраивать, отпраздновали событие узким семейным кругом.

— Ни к чему вся эта суета,  — сказала мама. — Да и не по двадцать лет нам. Фату я один раз в жизни надевала — и хватит, не девочка уже.

Мария жалела лишь об одном — о том, что они с Владой, живя в Европе, так и не удосужились заключить законный союз.

10. Ave Maria

Голос вернулся внезапно, победоносно, когда она уже смирилась с мыслью, что это конец. Накануне она поняла: хватит казнить себя за уход от Бориса и причинённую ему их разрывом боль, пора простить себе и все остальные ошибки. Нельзя винить себя за любовь, которую она так и не смогла заглушить в себе ни работой на износ, ни втискиванием себя в прокрустово ложе «правильного», общественно одобряемого шаблона. Если бывшему мужу всё было известно ещё до свадьбы, он знал, на что идёт. И чем всё может закончиться... И всё равно выбрал это. Конечно, она могла просто ответить «нет» на его предложение. Но на тот момент таков был её выбор. Верный или нет — сказать трудно. Чем он обернулся и что ей принёс — тоже сложно оценить с точностью, поставив знак «плюс» или «минус». Быть может, без этого она не стала бы той, кем была сейчас. Может, и прав тот, кто сказал: «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу».

Вспоминала она Бориса с теплом, благодарностью и грустью. И по-прежнему считала, что нет человека достойнее в этом мире.

Она снова могла петь, и это было как подарок судьбы. Кто знает — может быть, последний? Мария дала маленькое пробное выступление длиной в одну арию, и тут же на неё посыпались звонки, предложения — даже от тех, с кем она когда-то отказалась работать. Её рвали на кусочки, и у неё было из чего выбирать. Не ей диктовали условия — она их ставила сама. Она выбрала Москву — заснеженную, озарённую вечерними огнями. Миновал Новый год, близилось православное Рождество.

— Я всё знаю, Машунь. И про допросы, и про твою принципиальность. — Тёплый шёпот касался её лба, на плечах лежали родные руки, и ласковые мурашки достигали глаз солоноватым откликом. — Знаю, что тебе пришлось вытерпеть, сердечко моё верное. Кто-то меня предал, чью-то верность приходится покупать за деньги... Только ты у меня одна такая. Бесценная. Единственная.

Изменилось всё — лицо, форма ушей и зубов, разрез глаз, голос. Даже фигура была другая, и впрямь мужская. Может, какие-то накладки под костюмом? Ширина плеч. Грудь у неё всегда была маленькая, легко скрыть под одеждой. Другой аромат — горьковато-тонкий, холодно-благородный, дорогой, но чужой. Даже целовалась она иначе, только эти морские чёртики в глазах остались, хотя и им как будто пластическую операцию сделали. Но это были они, потому что душу им не заменили.

— Господи, ужас какой, — пробормотала Мария, скользя пальцами по её щеке. — Ты что... пол сменила?

Смешок, и Влада прильнула в поцелуе, от которого стало и сладко, и жутковато. Её губы стали полнее, верхняя чувственно изгибалась луком Купидона, и первое касание её рта казалось поначалу непривычным, мягче и нежнее, чем прежде. Поцелуй приобрёл другую форму и плотность, эти новые, более пухлые губы ласкали шелковисто и тягуче, Мария тонула в них и терялась.