Певчее сердце

— И что же? — В грудь Марии ворвался судорожный вдох, но укола иголочки не последовало. Отпустило? Или только затаилось?

— Думаю, ты знаешь сама.

Так и есть, затаилось: новый вдох — новая игла. Лицо скривилось судорогой боли.

— Владя, не заставляй меня решать сейчас... Я не могу.

— Машенька... — Грозный ледок растаял, из пристально-настойчивой бирюза стала горьковато-нежной, встревоженной. — Прямо сейчас ничего решать и не нужно, просто отдыхай. Больно опять?

— Ничего, Владь... Отпустит скоро.

— Таблеточку?

— Да, надо бы...

Снова хруст блистера. Пальцы Владиславы выдавили таблетку, вложили в рот Марии, а следом его накрыл лёгкий поцелуй.

— Что же у тебя с моторчиком-то такое, Маш? Что врачи говорят?

— Мне и без врачей ясно: без тебя оно остановится.

— Родная ты моя... — Уткнувшись лбом в лоб Марии, Владислава вздохнула. — Тогда ты тем более знаешь, что надо делать.

— Владюш...

— Тш-ш... Всё, всё, не давлю. И не тороплю. Отдыхай.

— А мне можно остаться в этом номере на ночь?

— Конечно. Он снят на двоих.

О каком сне могла идти речь, когда родные лазурные бесенята были так близко? Наговориться вдоволь, насмотреться, держась за руки — вот всё, чего хотелось измученному сердцу. Его боль проходила от одного взгляда в любимые глаза, а от прикосновения руки в груди разливалась щемящая сладость и радостный жар.

— Маш, может, всё-таки поспишь? — время от времени спрашивала с улыбкой Владислава. — У тебя же глаза совсем закрываются.

— Не могу, не хочу, — отвечала Мария, изо всех сил сопротивляясь властной тяжести век, чтобы жадно, отчаянно держаться взглядом за Владу.

Та, как будто назло, баюкала её — ворошила и поглаживала волосы, целовала тихонько, мурлыча колыбельную: «Спи, моя радость, усни», — а Мария сердилась. «Ты специально меня усыпляешь? Я не хочу спать, я хочу смотреть на тебя, слышать тебя, ни минуты не хочу тратить на сон!» «Ты так смешно сердишься, моя сладкая сонная пташка, — посмеивалась Влада, и в глубине бирюзы проступала чуть грустная нежность. — Спи, спи, родная, никуда я от тебя не денусь. Не волнуйся. Тебе надо отдыхать». И всё-таки сон подкрался предательски и незаметно.

Разбудил её голубовато-серый свет зимнего утра: за окном валил снег. Удивительное, давно забытое новогоднее чувство тронуло сердце, из которого боль окончательно ушла.

— Доброе утро, любимая. — Владислава стояла в дверях, прислонившись плечом к косяку и держа руки в карманах бежевых брюк.

Не было музыки слаще, чем слышать слово «любимая» от того, кто лишь и нужен был ей. Тысяча признаний от чужих людей не вызвали бы в груди этого светлого холодка счастья, от которого хотелось плакать.

— Я хочу каждый день просыпаться вот так. — И Мария, высвободив руку из-под одеяла, протянула её Владиславе.

Та, подойдя, склонилась над ней в поцелуе, присела на край постели. Да, вот они, эти светлые морские чёртики, пронзительно-лазурные и тропически-тёплые. Чего ещё желать? В сердце царил праздник и предчувствие чуда. Мария оттолкнулась от подушки и села, обняла Владу за шею. Их глаза и губы были близко — разве что новогодняя снежинка и пролетела бы в узком пространстве между ними.

— Как ты себя чувствуешь, Машуль?

— Мне хорошо. Я люблю тебя.

Она даже не задумалась о времени, а между тем было уже начало десятого. В одиннадцать — встреча с журналистами... Хотелось махнуть рукой и остаться здесь, погрузиться в зимнее праздничное безделье, но она обещала Кате быть к одиннадцати.

— Мы отвезём тебя, — сказала Владислава. — Но сначала позавтракай.

— Времени слишком мало, — поморщилась Мария.

Но Владислава настояла. Душ без мытья головы занял десять минут, Мария смыла поплывший за ночь сценический макияж. Она заплела волосы и уложила косы корзиночкой, после чего они наскоро позавтракали в номере. Мария освежила лицо лёгким прикосновением туши, румян и помады из дорожной косметички — получилось мило и естественно. Тяжёлый вечерний мейкап заставлял её выглядеть на сорок, тогда как без него ей можно было дать лет двадцать пять — двадцать семь. В десять Мария была готова к выезду.

Улицы были все в свежем пушистом снегу, который падал и падал из непроглядных серых туч. Защёлкали фотоаппараты, запечатлевая выход Марии из лимузина, а Владислава предпочла укрыться в салоне, не показываясь не в меру любопытным журналистам — а то, чего доброго, ещё раздуют историю. Снежинки сахарной пудрой припорошили волосы Марии, пока она им позировала у машины, после чего они прошли в конференц-зал гостиницы, где всё было уже подготовлено: составлены в три ряда стулья, стол для Марии украшал букет свежих роз. Как только она села, Катя заботливо поставила рядом бутылочку воды и стакан. Мария без слов поблагодарила её кивком и улыбкой. К услугам переводчиков она не прибегала, свободно владея английским, французским и итальянским языками. Чуть хуже она знала немецкий.

После пресс-конференции она поднялась к себе в номер, чувствуя головокружение и гул в висках, обыкновенные при лёгком недосыпе, но хотя бы сердце уже не кололо — и на том спасибо. Но оно отозвалось тревожным ёканьем, когда раздался звонок мобильного.

— Привет, Борь, — поздоровалась она с мужем, опускаясь в кресло. Улыбка придавала её голосу тёплое звучание. — Концерт вчера отработала, всё прошло на высоте. Только что отделалась от прессы. Погода тут снежная-снежная. М-м... Новым годом пахнет!

— Я рад, что всё хорошо. — Голос мужа звучал сдержанно, без ответного тепла.

Сердце похолодело в предчувствии.

— Борь, что-то случилось?

Пауза, и муж проговорил:

— Маша, мне всё известно. Я готов тебя отпустить. Развод ты получишь без проблем. Из-за имущества мы с тобой, надеюсь, не разругаемся.

Сердце звенело, застыв ледышкой в снежной пустыне.

— И давно ты... в курсе?

— Давно. Ещё до свадьбы знал.

— Ты... следил за мной?

— Маш, ну зачем мне опускаться до слежки? У меня есть свой... источник. Называть не буду, не обессудь.

Слёзы пробились к глазам, потекли по мертвенно-холодным щекам.

— Борь... Прости меня. Не держи зла, прошу тебя. Ты — лучший из людей в этом мире. Я всегда уважала тебя и восхищалась... И буду впредь. Я знаю, что совершаю большой грех... Что виновата перед тобой. И за это я готова ответить перед Богом. Если я поплачусь за это уже в этой жизни, что ж — пусть будет так. Я всё приму и понесу крест. Прости за этот высокий пафос, Борь... Знаешь, мне всегда хотелось назвать тебя отцом. Я очень скучаю по папе, его могилку совсем уже затянуло, и меня совесть гложет, что не ухаживаю. Мама тоже забросила... Прости, это лишнее, наверно. И к делу не относится. Насчёт имущества... Считаю справедливым отказаться от всего. Мне не нужно ни копейки. Спасибо тебе за всё. Прости ещё раз.

С каждым словом слёзы текли, рождаясь в глазах тёплыми, а к подбородку совсем остывая. Голос садился, под конец сойдя в хрип. В горле невыносимо саднило и першило, оно стискивалось и давилось звуками.

— Маш, что у тебя с голосом? — с тревогой спросил муж. —  Ты ещё минуту назад разговаривала нормально...

— Не знаю, Борь. Мне всё равно сейчас, — прохрипела Мария.

— Покажись врачу срочно.

— Плевать.

— Маша, ЭТО ТВОЙ ГОЛОС!

— Да пропади он пропадом...

— Не говори так! Ты знаешь, что слова и мысли — материальны.

— Ничто уже не имеет значения, Борь... Прости...

Палец нажал кнопку, прерывая звонок, телефон мягко выскользнул из повисшей с подлокотника кресла руки и с глухим стуком упал на ковровое покрытие. В дверях стояла Катя, и Мария подняла на неё застывшие, страшные, словно бы выжженные глаза. Мёртвые, как две заброшенные могилы.

— Это от тебя Борис узнал? Ты и есть... источник?

Катя молчала, но подтверждение и не требовалось, ответ витал в воздухе. Таким же страшным, мёртвым шёпотом Мария просипела:

— Осуждаешь меня, наверно? Мне всё равно, думай, как тебе угодно. Но если хочешь знать, я мужу не изменяла. Никогда.