Страница 5 из 13
«Отец очень хотел, чтобы я в армии отслужил. Но я сделал все, чтобы этого не произошло. Все мои тушинские сверстники туда ушли, а я откосил. И никто мне особо в этом не содействовал. Сам знал, что нужно делать. Я понимал, если окажусь в армии – отстану от тех ребят, с которыми общаюсь. Все, кто уже в андеграунде, за два года рванут вперед, а я – не рвану. Кроме того, я видел людей, которые оттуда возвращались. В основном тех, кто жил в моем дворе. Среди них было много довольно тупых персонажей, и после армии они выглядели еще тупее. Умным никто не вернулся. Да еще все эти рассказы о дедовщине и т. п. Моему близкому в ту пору другу, абсолютно прогрессивному парню, не удалось закосить. Перед московской Олимпиадой ряд «броневых» статей сняли. С плоскостопием стали брать, с плохим зрением, с пороком сердца. У Ваньки Охлобыстина в «ДМБ» это весело описано. Помнишь, отряд «Альпийские тетерева»? Вот таких «альпийских тетеревов» призывали. И мой приятель из очень приличной семьи, интеллигентнейший, образованный, загремел в эту армию. Там его просто искалечили. Он потом почти полгода лежал в больнице. Чудом остался жив. Его «деды» били табуретками. За то, что он из Москвы, и за то, что интеллигент. Он писал мне оттуда письма. И другие друзья писали. Они у меня сохранились. Все рассказывали подобные истории. А я им в ответ описывал, что интересного в Москве, какие концерты, что читают и т. п. Сейчас любопытно перечитывать. Буквально недавно, перед пресс-конференцией по поводу презентации антологии «Бригады С», я эти письма нашел.
Так что ни в какую армию я не собирался. Еще учти мой характер. Я понимал, что там не выживу. Может, и ошибочно так считал. Но я был среди ребят, которые отчаянно косили. В нашей среде так поступали десять из десяти. И это не было связано стопроцентно с пацифизмом. Да, мы говорили, что являемся пацифистами, и, наверное, даже в это верили. Но на самом деле нами двигал прежде всего страх и нежелание подчиняться. Когда и так живешь в стране подчинения, то уж в сапогах, равняйсь-смирно – это совсем кошмар. Армия – квинтэссенция несвободы. Нам и в повседневной жизни, по сути, постоянно что-то приказывали, и приходилось вести двойную жизнь, дабы уклониться от этого прессинга. А в армии… Тебя фактически в тюрьму сажают ни за что, и с тобой сделать могут все, что угодно. Наверное, кто-то сейчас возразит: все обстояло иначе. Но все было именно так. И это было массово. А в компаниях, где говорили, кто в армии не служил – тот не мужик, я не находился. Это люди совсем не моего круга».
Для москвичей, чья юность и молодость выпали на 1970–1980-е, особым, в каком-то смысле даже волшебным событием стала летняя Олимпиада-80. Бойкотированная многими ведущими странами мира (из-за вторжения советских войск в Афганистан), перегруженная бредовой пропагандой (помню, как в нашей школе от каждого ученика требовали подписанную родителями справку, куда он уедет из Москвы на время Олимпийских игр. Оставаться в столице категорически не рекомендовалось, ибо коварные враги социализма готовят разные диверсии и подлянки. Например, вы можете найти на улицу жвачку, а в ней окажется лезвие бритвы, или увидите какой-то бесхозный мячик во дворе, а он у вас в руках взорвется и т. п. (так объясняли учителя), мобилизовавшая всю страну планетарная спортивная акция стала первым «аттракционом» недоступных для простых советских граждан атрибутов манящего западного мира.
Москва вообще тогда была не похожа на себя. По-настоящему европейским городом она, конечно, не стала и в те две олимпийские недели, но от «совка» слегка убежала. В магазинах на время появилось то, чего никогда прежде не было. Например, «Фанта», финский сервелат в целлофане, нарезанный кусочками, финские же мини-коробочки с джемами, соки в маленьких упаковках с трубочками и т. п. Впрочем, продуктовое разнообразие при всей его новизне казалось не главным. Интереснее были вычищенные и сравнительно немноголюдные улицы, по которым бродили различные иностранцы в ярких одеждах с флажками и символикой своих стран, атмосфера некоторой свободы и единения с миром. Из такой Москвы отправляться куда-то за 101-й километр и далее в отечественную глубинку совсем не хотелось. Правда, некоторых об их желаниях и не спрашивали. Сукачев был как раз из этой категории, и покатил бы он куда-нибудь на периферию, но ему опять привычно повезло. «Тогда всех, у кого имелись серьезные приводы в милицию, кто «ходил под статьей», отправляли из Москвы куда подальше. Я был в таком списке, несмотря на то что участвовал в олимпийском строительстве. Проник в комсомольский стройотряд (хотя комсомольцем не был) от Тушинского райкома комсомола. Мы строили тот самый концертный зал в Олимпийской деревне. Клево было. Работали, конечно, на уровне «подай-принеси», мы ж не специалисты. Но тогда все стремились поучаствовать в таком деле. Как я туда попал, уже и не вспомню. Думаю, пришел в этот райком с наглой рожей и, как всегда, всех наебал. Однако буквально накануне Олимпиады мне все равно пришла повестка из 104-го отделения милиции. Я туда явился, и меня закрыли. Пояснили, что есть указание – неблагонадежных элементов на время открытия Игр изолировать. А я же постоянно в ментуру попадал: по пьяни, за драки, еще какие-то выходки. В общем, переночевал в отделении. Там я себя всегда королем чувствовал. Ложился на полку возле окна, где у решетки папиросные «бычки» были. Отгонял от этого места всяких алкашей-сокамерников. Короче, использовал собственный опыт.
А наутро меня вызвал какой-то местный начальник и сказал: «Я тебя сейчас отпускаю, но в течение двух недель ты должен ежедневно приходить сюда утром, перед пересменкой и разводом и мыть второй этаж отделения». И еще предупредил: «Сунешься во время Олимпиады в центр города – пеняй на себя. Если тебя повяжут, мы тебе оформим побег, а по совокупности всех твоих деяний загремишь в колонию года на три. Выпускаю тебя под свою ответственность». Хороший, в общем, мужик был».
А «повязать» тогда могли легко. Казалось, что к Олимпиаде в Москву согнали все советскую милицию (и не только милицию). Блок-посты стояли на каждом въезде в город у МКАД, машины с немосковскими номерами тормозили сразу, человеку без столичной прописки стать «гостем Олимпиады» тоже было проблематично, по улицам тут и там сновали милицейские патрули в белых рубашках и еще какие-то странные группы товарищей. «Да, ходили же кроме ментов еще и дружинники, и гэбэшники, переодетые в штатское. Но они просто вычислялись – все в одинаковых кепочках и бумажных куртках с олимпийским Мишкой. Были еще некие курсанты – тоже в мудацких кепках и спортивных трико…»
Полагаясь на свой опыт и удачливость, Гарик проигнорировал предупреждение «хорошего мужика» из милицейского отделения. Пришел домой, переоделся и тут же «рванул в центр» вместе с Ольгой, которую «всюду старался таскать с собой». Вечером на Пушкинской площади они познакомились с «ребятами из Германии и отправились с ними в «клуб дружбы». В олимпийские дни некоторые западные посольства открывали такие места прежде всего для своих соотечественников, приехавших в Москву. «Мы пили там немецкое пиво и общались, как могли. Чуваки, дежурившие на входе в клуб, думали, что я иностранец, и спокойно нас пропускали. Бундесам еще давали проходки на какие-то интересные олимпийские мероприятия. Туда мы не ходили, а в бар заглядывали регулярно. По утрам я мыл полы в тушинской ментуре, а вечером – пил пиво с немцами».
Кстати, в то лето двадцатилетний уборщик с международными контактами Сукачев находился на каникулах. В 1978-м его отчислили с последнего курса техникума, он «год отработал на заводе, а потом восстановился на тот же выпускной курс и осенью должен был опять идти учиться». Завершение учебы дополнило его контрастный жизненный опыт общением с женщинами-убийцами. «Дипломную практику я проходил на железной дороге в бригаде путейцев, состоявшей из женщин-зэчек. Бабы с изломанными судьбами. И тут я – молодой, губастый парень с хлопающими глазами очарованного странника. Сопляк, короче. Они в меня влюбились. Их было человек семь. А я, типа, бригадир. Хотя, конечно, главной у них была – паханша-рецидивистка. Дважды сидела за убийства, людей зарезала. И вот, как получка или аванс – между ними такие разборки происходили, драки, чуть ли не поножовщина в общаге. Я это знал и видел, как они бухали в такие дни. Горы пустых флаконов из-под «Розовой воды», «Тройного» одеколона валялись у платформ «Дмитровская», «Красный балтиец».