Страница 3 из 4
Я создал образ, нарисовал картину, которую вы увидели. Тем не менее, прочитав слова: пахтать – это сбивать масло из сметаны, – вы могли почувствовать, как в вас прозвучало: ага, теперь у меня есть понятие о том, что такое пахтать! Дал ли это понятие я своим «определением»? Нет, мое определение – недоопределение. Оно – всего лишь образ, который позволил вам создать свое понятие о пахтании.
Очень даже возможно, что при этом вы неверно увидели то, как пахтали масло в старину. А может, и вообще не увидели, просто вам стало понятно, что со сметаной что-то делают, как с кремом для торта, например, когда его сбивают, после чего она превращается в масло. И еще вероятней, что вы не увидели тех деревянных маслобоек, в которых это делалось людьми, применившими этот образ к сознанию.
Ваше понятие о пахтании смутно и расплывчато. И вы вовсе не обязательно узнаете, что бабушка, к которой вы приехали в гости в деревню, пахтает масло. У вас вроде бы уже появилось понятие, но оно еще смутно и расплывчато. Под него может подойти что угодно, к примеру, замешивание теста или разведение закваски для солода. Такому понятию надо поставить пределы, определить его, чтобы сходные с ним действия не узнавались в рамках этого понятия. Тогда оно станет точным и рабочим.
И я дал эти пределы, добавив к описанию действия ещё и описание сути этого действия: превращать нечто жидкое и размазанное в твердое и очень определенное.
Возможно, это и не лучшее определение пахания, но нам сейчас важно не оно, а то, как ведется работа с понятиями. Все они имеют имена, иначе мы не в состоянии ни узнавать их, ни даже понимать, что они у нас есть. Все имеют описания действий. И все имеют определения. Определения эти можно уточнять. К примеру, я могу уточнить сделанное определение пахтания так: сбивать кашеобразное в комок, который можно взять руками.
Уточнение мое опять же будет неточным и даже более похожим на уточнение не определения, а описания. Но это не важно, важно лишь то, что, обретя понятия, мы именно так и уточняем их всю жизнь, подбирая все попадающиеся нам по жизни черточки к каждому из имеющихся у нас понятий. В итоге понятия могут быть слегка путанными, и в них описания переплетаются с определениями, но это вполне разумные орудия, которым мы являемся хозяевами.
Но хозяевами мы являемся далеко не всему. Кое-что мы не создаем, собирая черту за чертой, а берем целиком. А что-то даже не берем, а обнаруживаем уже готовым в своем сознании, к примеру, после болезни.
Вот к чему отнести такие слова: любовь – это не вздохи под луной? Это описание любви? Или это её определение? Может быть, отрицательное определение? Понять это стоит, потому что подобные словечки или мудрости поражают наше воображение и живут в сознании целиком. Понять это высказывание нельзя, оно бессмысленно, но цепляет душу. Поэтому в отношении его работает правило: верую, ибо абсурдно!
Молодая душа, услышав такие слова от мудрого поэта, понимает, что ничего не понимает в любви! И что любовь – это не просто не вздохи под луной, это вообще совсем не то, что она о любви думала! Иначе говоря, любовь надо понимать иначе, чем ты уже понимал. И вот старое понятие отменяется, а я начинаю торопливо искать себе новое, обращаясь ко всем знающим людям.
При этом мое старое, детское понятие никуда не исчезает, оно хранится в моем сознании. А знающими людьми оказываются такие же недоумки, как и я, потому что понять, кто есть мои друзья, можно, исходя из того, кто есть я. Друзей я подбираю по себе, у них и учусь. Чему меня научат в том возрасте, когда я пытаюсь понять любовь не сам, а с помощью друзей и подруг, не важно. Важно, что эта каша живет в каждом из нас, отчетливо осознаваясь как живое понятие о любви.
И именно с ним я нахожу однажды того, с кем проведу изрядную часть жизни. Мы живем, в надежде найти любовь, но в том понятии о любви, которое заложила молодежная среда, и потому долго не можем рассмотреть, где тут что. Мы требуем от своего избранника соответствия каким-то образцам, которые есть признаки любви, а любовь промаргиваем.
К примеру, когда девушка целуется, должна ли она закрывать глаза? И если закрывает, то это означает, что она страстно любит? Или наоборот, что она его видеть не хочет вблизи или просто стесняется того бессмысленного действия, которое вынуждена делать? А почему она при этом целуется? Точнее, почему она позволяет муслякать себя? Не потому ли, что поцелуи – признак любви? Как и страстные стоны, которые надо при этом издавать?..
Это юношеское понятие о любви очень незрело, но оно все же лучшее, что мы имеем, потому что через несколько лет в браке всё так приедается, что понятие это тоже уходит прочь. И мы живем как во сне, в котором спим, едим, трахаемся, изменяем, ненавидим, скучаем, снова трахаемся, пьем, травим друг друга, миримся в постели, работаем, изменяем, заражаемся венерическими болезнями, травим друг друга, разводимся…
Но если не разводимся и добиваем совместную жизнь до старости, то однажды, уже перед самой смертью, вспоминая прошлое мы обнаруживаем, что ничего лучше тех глупостей, которыми мы жили в юности, в нашей жизни не было… А потом ваш постылый супруг помирает, и вдруг вы понимаете, что эта тупая скотина или злобная тварь жила рядом с тобой столько лет только потому, что любила… А ты проморгал, ты не позволил себе распознать те искорки настоящего, что и были любовью.
Не позволил, потому что всегда знал, что такое любовь. Знал теми самыми понятиями, которые создавал себе всю жизнь.
Знал, вместо того, чтобы просто видеть…
Глава 4. Понятие о любви
Не знаю, удалось ли мне показать, что причиной многих странностей и сложностей в любви являются сложные и путанные понятия, которые мы о ней имеем. Но надеюсь, что это и так понятно.
Допускаю, что понятно и то, что сложность этих понятий возникает как сложенность их из множества понятий, приходящих к нам в разном возрасте и из разных источников. Попросту говоря, у нас нет единого понятия о любви, а есть много разных понятий о чем-то, что зовется любовью. Зовется, значит, имеет одинаковое имя «любовь», но при этом, в сущности, является разными вещами. Иначе разные понятия не возникли бы – разум уж слишком точен в своей работе, чтобы позволить себе иметь два разных понятия об одном и том же.
Мы имеем не разные понятия о любви, а разные понятия о том, что зовем любовью.
Это означает, что мы не понимаем, что есть любовь, а что принято ею считать в разных культурных слоях и сообществах. К тому же, очевидно, что, имея множество разных заимствованных из культуры образов того, что такое любовь, мы не имеем собственного понятия о ней.
В действительности, эта очевидность обманчива.
Мы все знаем, что такое любовь, а зная, имеем и понятие о ней. Но не верим себе. Просто потому, что предпочитаем верить тем людям, которые поумнее нас. Но как такое возможно? Представьте себе, что вы хотите выпить воды, но не верите своему вкусу и ищете научного руководства в деле выпивания воды. И будете пить то, на чем висит авторитетная этикетка, подтверждающая, что эта жидкость вода. В научной лаборатории это правильный подход, но на кухне…
Впрочем, пример не совсем удачный, потому что сейчас с водой так же плохо, как и с любовью. Иной раз и святую воду лучше отдать на химическую экспертизу. Но приведу пример более глубинный: нужно ли вам мнение авторитетов, чтобы понять, что сосущее чувство в желудке, которое вы испытываете, есть голод. А давящая боль внизу живота – позывы к мочеиспусканию?
Вот и с любовью, мы все прекрасно знаем, что это такое, но предпочитаем почему-то собирать мнения. Почему?
Ответ может быть только один: нам нужна не любовь, а то, что дают эти мнения. А что они могут давать? Просто подумаем: если это мнения общественные, то есть мнения определенных сообществ, значит, используя их, мы играем в какие-то игры сообществ или с сообществами. Народная психология называла их мышлением свойства. То есть поведением, которое имеет целью сделать тебя своим в каком-то сообществе. А точнее, в избранном тобою сообществе.