Кресение

Даль определяет речь не так, как это сделали бы современные языковеды. На мой взгляд, он вообще дает определение речи тогда, когда определяет «слово». Но это не важно. Важно, что он выделяет в понятии «речь» два значения:

«Речь – слово, изреченье, выраженье. // Речь, что-либо выраженное словами, устно или на письме…

//Разговор, беседа; смысл говоримого».

Речь – это либо разговор, либо смысл говоримого, как это видно в выражениях, вроде: О чем у вас речь идет? Какую речь на него сказываете? В чем обвиняете?

Суть этого моего замечания будет понятней в сравнении с тем, как Даль определяет «слово».

«Слово – исключительная способность человека выражать гласно мысли и чувства свои; дар говорить, сообщаться разумно сочетаемыми звуками, словесная речь…

// Сочетанье звуков, составляющее одно целое, которое, по себе, означает предмет или понятие».

Под именем «речь» в нас скрываются две способности: способность сочетать звуки, для чего их надо уметь вызывать, и способность передавать смысл.

Человек так увлекся последним, что совсем перестал обращать внимания на то, как он извлекает из себя звуки, сочетающиеся в речь. С тех пор, как он стал исходить из того, что в начале его существования было Слово, и увидел в этом свое отличие от животных – Человеку слово дано, скотам немота – он обрел способность говорить, но ослеп.

Разве животные немы? Только в ослеплении от зазнайства можно было так видеть животных. Я уж не говорю о том, что они издают множество звуков, которые человек просто не в силах повторить. Но они еще и издают осмысленные звуки, они переговариваются ими и управляют друг другом.

В этом они ничем не отличаются от человека. И зазнайство наше очень напоминает зазнайство американцев, которые считают, что в мире есть только американские ценности, а ценности остальных народов просто не могут рассмотреть, так они для них мелки…

Из-за этого искусственного самоослепления из жизни современного человека ушло много чудесного. Во всяком случае, для него перестал существовать «птичий язык» русских сказок, то есть язык, на котором говорили волшебники, понимающие природу.

Но давайте приглядимся к тому, как мы говорим. Разве способность сочетать звуки в слова исчерпывает все наше общение?

Вспомните, сколько вы в действительности мычите при общении! Сколько свистите, вздыхаете, кашляете. И все это глубочайшим образом значимо для выживания и наполнено смыслами.

Я напомню простенький анекдот, который вы наверняка слышали. Тем лучше, расскажите его «с выражениями», которые он утеряет из-за передачи на письме.

Динозавр динозаврихе:

– у-У!

Она ему:

– Э`э.

Он ей:

– у-у-У!

Она ему:

– Э`э.

Он ей:

– Вымрем, дура!

На занятиях Академии самопознания мы даем иногда упражнения на общение без слов. У мазыков такие языки назывались Маяками. Маяки могут быть разными, например, в виде пальцовок и условных знаков, которыми общаются воры. Но могут быть и «птичьим языком». К примеру, на нем очень удобно общаться любовникам. Анекдот не случайно затрагивает именно эту тему.

Попробуйте, и вы с удивлением почувствуете, что это общение удивительно приятно. Я же подскажу на что обратить внимание: оно приятно особым образом, оно телесно приятно.

Это потому, что эти образы хранятся не в сознании, а в Паре, и откликается на них жива, то есть та душа, которая отвечает за жизнь тела. Но это моя душа. И я испытываю наслаждение оттого, что ей хорошо.

А хорошо ей тогда, когда я не мучаю ее своими заумными сложностями, когда я могу пожить просто. Некоторые из наших исследователей рассказывали мне, что во время сложных самопогружений вылетали из тела и оказывались своим сознанием в животных. Кто в птицах, кто-то в коте.

В своем собственном коте.

Что поразило: там все очень громко слышно, и там удивительный покой… Это великий соблазн, воплотиться котом, – жизнь проста и понятна, будто ты великий восточный мудрец…

Мы презираем животных только потому, что мы – цивилизация, а значит, сумасшествие, которое стремится к собственной гибели, чтобы излечить от себя Землю… Но заслуживают ли они презрения? И чего заслуживаем мы?

Прежде чем изучать очищение речью и словом, надо понять, как мы извлекаем из себя слова. Делаем мы это только одним способом: пропуская сквозь тело образы. И выходят они всегда в виде движения, обычного телесного движения. Либо двигаются голосовые связки, язык и мышцы лица, либо двигаются руки, либо все тело. В зависимости от того, что ты избрал органом испускания образов, ты либо говоришь и поешь, либо пишешь, либо двигаешься в пляске, труде или бою…

Но для души все это едино, когда она освобождается от своего груза. Она так же рада, когда ты закончил труд и тем освободил ее от заботы о хлебе насущном, как и когда ты наконец-то написал письмо своей маме…

Если душа возвращает свою естественность, выпуская ее через тело, она поет. И тогда рождаются звуки, которые могут сочетаться в слова…

А могут и не сочетаться.

Поэтому у мазыков очищению словом предшествовало очищение песней. Для этого существовало Душевное пение, и начиналось оно с Песни души или Песни имени.

Глава 6. Песня имени

Существуют разнообразные упражнения, позволяющие обучиться духовному и душевному пению. Но прежде надо сказать, что такое – душевное пение.

Для русских вообще было свойственно оценивать пение как душевное или не душевное. Душевно поют, – это лучшая оценка, какую можно услышать от действительно русского человека. Интеллигент склонен оценивать пение в соответствии с требованиями музыкальной грамоты, привитой ему академической школой пения, доставшейся нам в наследие от эпохи классицизма. То есть как раз от той поры, когда уверовавший в свой рациональный гений герой просвещения вознамерился поверить алгеброй гармонию…

Но даже интеллигент на Руси иногда забывает о своем биологическом предназначении нести западный прогресс в дремучую Россию, и из глубин его русской души вырывается: душевно поют…

Народ вообще поет душевно. Но объяснить, что это такое, не может. И исследователи народного пения, фольклористы, сказать, из чего слагается ощущение душевности при пении, тоже не в состоянии. К тому же, они очень сильно болеют недостатком музыкального образования, как говорится, комплексуют из-за этого, и потому очень стараются говорить о народном пении консерваторски. И все доказывают, что они тоже могут считаться равными среди равных в среде академических певцов. В общем, решают все ту же задачу как догнать и перегнать их прогресс…

Поэтому задача изучения нашего пения слегка отходит на второй план.

Во время своих поездок по офенским местам, я познакомился с тем, как пели мазыки. К сожалению, петь я не умел и сначала вообще не смотрел на их пение как на предмет изучения: не дано, так и нечего соваться! Но постепенно я понял, что даже меня пробирает желание петь вместе с ними. Я несколько раз неуклюже попробовал подпевать, и вдруг заметил, что, как только я перестаю думать о том, что не умею петь, песня сама начинает петься как бы сквозь меня…

Иными словами, если я переставал осознавать себя как отдельную личность, их пение захватывало и начинало звучать во мне, будто тело пело само. И будто оно сильно истосковалось по чему-то подобному.

И когда один из стариков после такого удачного нашего совместного звучания сказал: Душевно спелось, – я вдруг пронзительно осознал, что пела моя душа…

Вот тогда я впервые понял, что они не случайно называли это пение душевным, они действительно подразумевали, что поют души!

Вот эту мысль надо принять как исходную: если мы хотим спеть душевно, надо петь душой. Это первое и безусловное правило, которое невозможно принять ни одному фольклористу, если он естественник и не чувствует своей души, веря в то, что есть только тело. Тело при этом звучит, звучит, как хорошая скрипка, и даже наслаждается этим, будто его ласкают, но поет душа!