Княгиня Менжинская

Федор не обиделся. За любовь надо было бороться, он понимал это, поэтому ответил:

– Мне незачем вас губить. Напротив, полюбив вашу дочь, я проникся к вам сыновьим уважением. А потому, как бы ни пытались вы задеть меня, обиды на вас я таить не стану. Кроме того, я вижу, что под маской недоверия, суровости в вас кроется человек доброго сердца.

– А вот этого не надо, пан Федор. Не люблю, когда льстят, – ответил хозяин. И пояснил: – Под личиной лести обычно прячется коварство.

– Я не льщу. Кажется, вам нечасто приходилось иметь дело с искренними людьми. Хочу убедить вас, что мир между нашими семьями возможен. Следует только захотеть его.

– Да зачем тебе этот мир? – кажется, старый забияка был того мнения, что война делает жизнь более интересной.

– А затем, что я не воин и не желаю видеть свое будущее в набегах на соседей. Все просто, пан Юзеф: там, где расцветает любовь, война немыслима.

– У моей дочери достаточно женихов, – не сдавался упрямец. – Зимой, когда мы поедем в Краков, где у нас дом, таких, как ты, будет предостаточно.

– Таких, как я, или таких, как пан Хлебович? – хладнокровно спросил Федор.

Пан Юзеф задумался. Он желал видеть свою дочь знатной и богатой. В то же время мечтал о ее счастье. Старик не мог не признать, что молодой Коллупайло, кроме того, что настойчив, еще и умен. «За таким, как он, Юленька горя знать не будет», – подумал он и пристально посмотрел на Федора, как бы желая проникнуть ему в самую душу. Затем с непререкаемой уверенностью ответил:

– О том, чтобы вы обвенчались, не может идти даже речи. Заруби это себе на носу, пан Федор. В своем ослеплении ты забыл о самом главном – о корнях. Отчего враждовали наши семьи?.. Все дело в вероисповедании! Коллупайлы искони являлись приверженцами схизмы, даже тогда, когда у них имелась возможность поменять веру. За то мы, Толочки, и ссорились с ними. Ты не можешь жениться на моей дочери, потому что исповедуешься батюшке. Мои предки считали вашу веру недостойной себя, так как за нее держалась одна чернь.

– Моя вера ничем не хуже вашей, – уверенно отозвался молодой Коллупайло. – И вы, и я – оба мы молимся Христу и Матери Божьей. Поэтому не вижу оснований к тому, чтобы нам чураться друг друга. Любая религия имеет право на существование, лишь бы служила благу.

– Спорить не собираюсь, – ответил пан Толочко. – Тем более что в данном случае меня волнует даже не нравственная сторона, а законность. Рим не даст на этот брак согласия.

Этот неожиданный поворот расстроил просителя. Федор удивленно уставился на пана Юзефа. Ради любви он готов был принять самое рискованное предложение, готов был пожертвовать своей жизнью. Но подобная ситуация вдруг увиделась ему неразрешимой. Бедняга должен был признать, что старик положил-таки его на лопатки.

– Как же так? Что же делать? – с отчаянием воскликнул он. – Подскажите, пан Юзеф. Не может быть, чтобы не нашлось какого-нибудь выхода! Неужели Господь устроил мне западню? Ведь я люблю вашу дочь! Подскажите, пан Юзеф!

Почувствовав, что наконец прижал упрямца, пан Толочко возликовал. «И на старуху бывает проруха», – подумал он и усмехнулся, затем поднялся и с видом победителя стал расхаживать по кабинету. Ему уже хотелось чем-нибудь обнадежить несчастного. Он не думал, что у Федора есть хоть какой-нибудь шанс, тем не менее по доброте души готов был утешить его.

– Есть одно средство, – вздохнув, словно сочувствуя гостю, сказал он. – Как говорится, ultima ratio [прим. Последнее средство (лат.)]. Но не знаю, сумеешь ли ты воспользоваться им.

– Какое? – с надеждой спросил молодой Коллупайло.

Желая добавить весомости своим словам, пан Юзеф с минуту молчал, потом уверенно сказал:

– Отказаться от схизмы и принять католичество. Посоветуйся со своим духовником, поговори с родителем, расспроси ксендзов, – старик был явно доволен тем, что задал гостю неразрешимую задачу. Теперь он был уверен, что Федор отступится от его дочери. – Надеюсь, тебе понятно, что, пока ты не перейдешь в нашу веру, затевать разговор о сватовстве бесполезно. Больше того: думаю, отец мой, что тебе лучше вовсе не бывать у нас. Ты понимаешь, о чем я? Ты умный человек, пан Федор, я признаю это, а потому очень надеюсь, что ты оставишь мою дочь в покое. Пойми, панна Юлия не про тебя! Большая стена между вами! Ты должен отыскать невесту из своего круга. Каждому – свое. Надо быть реалистом, пан Федор. Есть препятствия, одолеть которые не дано.

Гость заметно расстроился. «Ultima ratio», – повторил он про себя, как заклинание, и вздрогнул, будто услышал голос палача, вежливо предложившего ему положить голову на плаху. Пан Юзеф продолжал что-то обстоятельно говорить, но Федор уже не слушал. Он чувствовал себя утомленным и разбитым.

Возвращаясь в тот день домой, пан Федор продолжал думать о разговоре с хозяином Вердомичей. Предложение поменять веру виделось ему немыслимым, ужасным, таким, как если бы ему предложили задушить своего отца. Когда молодой Коллупайло выехал из леса и увидел в долине, на возвышении, свой дом, ему сделалось до того больно, что он зарыдал. Неожиданно откуда-то сверху, кажется, со стороны леса, словно утверждая в нем еще не родившуюся уверенность, кто-то внятным и твердым голосом проговорил:

– Ultima ratio!

Федор вздрогнул, растерянно оглянулся. Однако никого не увидел… Бедняга постоял минуту и, когда чуть успокоился, вдруг ощутил на душе странную легкость. Мысль, которая толькотолько потревожила его, сразу стала убеждением и блаженной целью. Он уже знал, как поступит. Согласие и ясность опять руководили им. Возрадовавшись, он пришпорил лошадь и галопом поскакал в сторону своего дома.

Глава XV. Подсказка

Разговор с паном Толочкой оставил в душе Федора противоречивые чувства. Как человек глубоко верующий, молодой Коллупайло должен был признать, что пан Юзеф прав и что настоящее благословение зиждится на согласии религиозном. Ибо вера – фундамент всему.

Уже на другой после поездки в Вердомичи день, утром, он отправился в церковь. Храм был открыт, кто-то из служителей занимался уборкой. Стоило Федору переступить церковный порог, как на его душе сделалось тяжело. Он почувствовал себя преступником. Что-то побуждало его просить у Господа прощения. Несчастный подошел к главной иконе, встал перед ней на колени и начал с чувством молиться.

– Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое, – прошептал он, – испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.

Лицо его сделалось мокрым от слез. Но молящийся не замечал этого, позабыл даже, где находится.

– Помоги мне, Господи Боже мой, – исступленно просил он, осеняя себя крещением, – спаси меня по милости Твоей!

Однако желанное облегчение не приходило. Федор продолжал испытывать беспокойство. Ему казалось, что он собирается обмануть кого-то. Мысль, поселившаяся в нем вчера, при выезде из леса, за одну ночь переросла в решение. Она звала, как маяк. И бедняга уже был уверен, что даже обращение к Богу не заглушит начавшейся в нем перемены.

Когда он наконец поднялся и направился к выходу, служитель, наблюдавший за ним, не удержался, сказал:

– Господь милостив, батюшка Федор Андреевич, все образуется, все будет хорошо.

Федор оглянулся на сердобольного. Однако не нашел, что ответить, – только лицо его исказилось, казалось, он вот-вот расплачется.

– Все образуется, – ласково повторил служитель. – Господь милостив. Он услышит вашу молитву, – и низко поклонился вошедшему.

Визит этот не успокоил Федора. Напротив, всколыхнул сонмище противоречивых чувств и мыслей. «Православие – есть мирово зрение», – размышлял молодой Коллупайло. И тут же задавался вопросом: «Разве можно вот так вдруг изменить мировоззрение? Ведь это все равно что отказаться от матери!» Сознание его, как быстрый ручей, который, встречая преграды, огибает их, продолжало искать какой-то выход. Федор говорил себе: «Если разница в религиях только в том, чтобы креститься слева направо, а не справа налево, то никакой разницы нет!» С одной стороны, в нем жила уверенность, что религия, как и жизнь, дается только раз, с другой – день ото дня разрасталось желание быть счастливым. Кажущаяся неосуществимость того, о чем он возмечтал, порождала в его душе отчаяние. Федор чувствовал, что готов на все. Страх перед гневом Господа, извечным раскаянием и смертью – все это отступало перед странной, влекущей решимостью добиться своего.