Бремя черных

Вольные мысли

1

В России выясненье отношенийБессмысленно. Поэт Владимир НарбутС женой ругался в ночь перед арестом:То ему не так, и то не этак,И больше нет взаимопониманья,Она ж ему резонно возражала,Что он и сам обрюзг и опустился,Стихов не пишет, брюзжит и ноетИ сделался совершенно невозможен.Нервозность их отчасти объяснимаТем, что ночами чаще забирали,И вот они сидят и, значит, ждут,Ругаясь в ожидании арестаИ предъявляя перечень претензийВзаимных.И тут за ним приходят —Как раз когда она в порыве гневаЕму говорит, что надо бы расстаться,Хоть временно. И он в ответ кивает.Они и расстаются в ту же ночь.А дальше что? А там, само собою,Жена ему таскает передачи,Поскольку только родственник ближайшийТакую привилегию имеет;Стоит в очередях, носит продукты.Иметь жену в России должен каждый —Или там мужа; родители ненадежны,Больны и стары, а всякий старецСобою озабочен много более,Чем даже отпрыском. Ему неясно,С какой он стати, вырастив балбесаИ жизнь в него вложив, теперь обязанСтоять в очередях. Не отрицайте,Такое бывает; вообще родительНемощен, его шатает ветром,Он может прямо в очереди сдохнуть,Взять и упасть, и не будет передачи.В тюрьме без передачи очень трудно.В России этот опыт живет в генах.Все понимают, что терпеть супругаПриходится. Любовниц не пускают,Свиданий не дают, а женам можно.Ведь в паспорте никто пока не пишет«Любовница»! А получить свиданьеСпособен только тот, кто вписан в паспорт.Вот что имел в виду Наум Коржавин,Что в наши, дескать, трудные временаЧеловеку нужна жена. Нужна. Уж верно,Не для того, чтоб с нею говорить.Поэтому выясненье отношенийБессмысленно. Поэтому романыВ России кратки, к тому же всегда негде.Нашли убогий угол, быстро слиплись,Быстро разлиплись, подали заявленье,Сложили чемодан и ждут ареста.Нормальная любовь. Потом плодятся,Дети быстро знакомятся, ищут угол,Складывают чемодан и ждут ареста.Паузы между эпохами арестовДостаточны, чтобы успели детиСложить чемодан и слипнуться. Ведь надоКому-нибудь стоять в очередях.В любви здесь надо объясняться быстро —Поскольку холодно; слипаться быстро —Поскольку негде; а разводитьсяВообще нельзя, поскольку передачиБуквально будет некому носить.

2

В Берлине, в многолюдном кабаке,Особенно легко себе представить,Как тут сидишь году в тридцать четвертом,Свободных мест нету, воскресенье,Сияя, входит пара молодая,Лет по семнадцати, по восемнадцати,Распространяя запах юной похоти,Две чистых особи, друг у друга первые,Любовь, но хорошо и как гимнастика,Заходят, кабак битком, видят еврея,Сидит на лучшем месте у окна,Пьет пиво – опрокидывают пиво,Выкидывают еврея, садятся сами,Года два спустя могли убить,Но нет, еще нельзя: смели, как грязь.С каким бы чувством я на них смотрел?А вот с таким, с каким смотрю на все:Понимание и даже любованье,И окажись со мною пистолет,Я, кажется, не смог бы их убить:Жаль разрушать такое совершенство,Такой набор физических кондиций,Не омраченных никакой душой.Кровь бьется, легкие дышат, кожа туга,Фирменная секреция, секрет фирмы,Вьются бестиальные белокудри,И главное, их все равно убьют.Вот так бы я смотрел на них и знал,Что этот сгинет на восточном фронте,А эта под бомбежками в тылу:Такая особь долго не живет.Пища богов должна быть молодой,Нежирною и лучше белокурой.А я еще, возможно, уцелею,Сбегу, куплю спасенье за коронку,Успею на последний пароходИ выплыву, когда он подорвется:Мир вечно хочет перекрыть мне воздух,Однако никогда не до конца:То ли еще я в пищу не гожусь,То ли я, правду сказать, вообще не пища.Он будет умирать и возрождатьсяНеутомимо на моих глазах,А я – именно я, такой, как есть,Не просто еврей, и дело не в еврействе,Живой осколок самой древней правды,Душимый всеми, даже и своими,Сгоняемый со всех привычных мест,Вечно бегущий из огня в огонь,Неуязвимый, словно в центре бури, —Буду смотреть, как и сейчас смотрю:Не бог, не пища, так, другое дело.Довольно сложный комплекс ощущений,Но не сказать, чтоб вовсе неприятных.

3

После Адорно

Адорно приписывается (кем приписывается? – многими)Мысль о том, что писать стихи после Освенцима —Варварство; он так и пишет – варварство.Обычно эту формулу АдорноЦитируют злорадно и задорно.И это понятно: есть категория людей,Которые охотно согласятся,Чтобы Освенцим был, а стихов не было.Я их понимаю очень хорошо:Стихи для них – постыдный компромисс,Тогда как Освенцим – нечто бескомпромиссное,И кстати, если им ничего не будетИ не услышит политкорректный Запад,Они готовы даже заявить,Что Освенцим тоже был культурной акцией,Причем гораздо более значительной,Чем весь террор и красные бригады;Люди Освенцима, построенные на плацу,Напоминают им собою строфыНемыслимых, нечитаных стихов,А всякие этические восклицанияМешают насладиться в полной мереТакой сверхчеловеческой эстетикой.Сказал же, если я не забыл, Штокхаузен,Что высшим актом творческого генияБыла атака 11 сентября;И с этой точки зренья после ОсвенцимаНельзя писать не потому, что стыдно,А потому, что лучше не напишешь.И то сказать, какое впечатлениеСравнится с тем, которое ОсвенцимПроизводил на зрителей и участников?И не зовем же мы протофашистом,Допустим, Блока, после гибели «Титаника»Записавшего, что есть еще океан?Есть также люди, думающие всерьез,Что евреи были наказаны за Христа,Европа – за отпадение от Бога,Пассажиры «Титаника» – за сытость и богатство,И с этими людьми мы ездим в транспортеИ, собирая общие налоги,Оплачиваем обще государство;Их логика понятна и резонна,И вправе быть – коль скоро эти речиОни пока произносят не в Освенциме.Я не о них, о них неинтересно.Один поэт, теперь уже покойный,Писал, например, что истинные поэты —Не те, что пишут стихи, а ополченцы(Звенит в ушах лихая музыка атаки),И даже срифмовал «верлибр» – «калибр».Живой, вы говорите? Как кому.Кому и Ленин жив. Но суть не в том.В действительности в «Негативной диалектике»(Я так говорю, как будто ее читал,Но я из нее читал одну страницу)Говорится, что вопрос насчет стиховНеправилен, а правильней спросить,Возможно ли в принципе жить после Освенцима;На этот вопрос Адорно пишет – нет,Живущий должен считать себя уцелевшим,А на фиг, читаем в подтексте, такая жизнь;Короче, с точки зрения АдорноНе просто сочинять, а жить позорно.Но то – Освенцим, все-таки фашизм,Вторая мировая, есть масштаб,Есть ощущение конца эпохи,И, как писал Адорно, надо жить —Хотя бы чтобы это не повторилось.Три ха-ха! Одно не повторилось,Другое повторится. Оптимист,Хотя потом и умер от инфаркта,Затравленный студентами. Ну ладно.А вот теперь открываем и читаем:В тюрьме замучен бизнесмен Пшеничный,Рваные раны, во рту ожоги электрошока,Ушибы конечностей, сломан позвоночник,Перед смертью изнасилован буквально,То есть в анальном проходе сперма, и задушен.Вымогали деньги – не отдавал,Предупреждал жену – «не отдай деньги».Ну вот, не отдал. Виновных не нашли.Списали, как всегда, на суицид.Читаем дальше: репортаж МасюкО томских изоляторах и колониях.Там применяются такие пытки,Что отдыхают Вологда с Мордовией.Так, для примера, всех новоприбывшихПроводят через камеру, в которойСтоит на табурете миска с кашейИ ложка. Это ложка «келешованного» —Или, иначе говоря, опущенного,Обиженного. Надо этой ложкойСъесть некоторое количество этой каши.Один рецидивист, причем кавказец,Есть отказался, так ему тогдаВ зад стали заталкивать ложкой эту кашу,Семь ложек затолкали, дальше шваброй.Он знал, куда везут, припрятал лезвие,Стал себе резать шею и живот,Ему оперативник ссал на раныИ говорил, что это дезинфекция.Другого, например, пытали током,То есть к пальцам ног приматывали провод,А иногда не к пальцам ног, а к яйцам.Током пытали, пока не обоссытсяИли не обосрется. ИногдаПодвешивали за руки к потолку,Держали так, пока не обоссытсяИли не обосрется. В чем прикол,Штаны там заправляются в носки,А чтобы человек не видел лиц,Ему обычно надевают наволочку,И он блюет туда и в ней стоит,Чтоб ничего не попадало на пол.От тока, сообщают заключенные,Практически нельзя не обоссаться.