Страница 3 из 9
Но самым удивительным, а вернее сказать, самым невероятным, был голос, внезапно донесшийся до них. Голос, не принадлежавший никому из присутствующих и заставивший всех вздрогнуть, будто среди них появился сам дьявол.
Путаница в мыслях и постепенно овладевавшее всеми чувство, что находящееся перед их глазами – не кошмар, не эпизод сериала, не страница детектива, а самая настоящая реальность этого промозглого сентябрьского дня, – помешали им услышать шаги приблизившегося человека, чей тихий, но полный ужаса голос прорвал тишину, как гной – нарыв, произнеся трижды: «Бог ты мой!» Вот отчего все вздрогнули и мгновенно ощутили враждебность к пришедшему: кому приятно, когда тебя застают в момент слабости и страха.
Взывавший к Богу был Учителем. Он работал в школе, приняв эстафету у Старухи. Учитель не родился на острове, а значит, считался чужаком. Старуха его не любила, да и вряд ли она вообще могла кого-то любить. Конечно, рано или поздно ей пришлось бы передать класс, но именно Учителя она воспринимала как вора. Он украл у нее работу, украл учеников, украл школу. Она его ненавидела.
У него была жена, по слухам, прежде работавшая медсестрой. Сначала она пыталась устроиться по специальности, но никто не предложил ей места. Тогда она попробовала открыть медпункт в школьной пристройке, но люди на острове привыкли лечиться сами, а в серьезных случаях обращались к Доктору. В конце концов ей пришлось запереться в четырех стенах, ничего не делая и изнывая от скуки. Остров стал ее образом жизни и тоской.
Поговаривали, что она чахнет, как брошенный на подоконнике домашний цветок, который почти не поливают. У супругов были десятилетние дочери-близняшки. Две веселые, беззаботные птички. Девочки никогда не разлучались и играли только друг с дружкой.
В то утро на Учителе были зеленые шорты, белая облегающая футболка с логотипом сотового оператора и кроссовки. Икры и ляжки он чисто выбривал, как профессиональный спортсмен. Кожа у него была по-женски ухоженной. Каждое утро Учитель совершал длительную пробежку, принимал душ, а уж потом отправлялся на занятия. Сейчас он не сводил глаз с трех мертвецов, в то время как внимание остальных полностью переключилось на него.
– Какого черта вы здесь забыли? – бросил ему Мэр.
– Бегал, как обычно. Увидел повозку и осла Америки. А вдалеке – всех вас. Потом полиэтилен. Тогда я догадался…
– Ну и о чем вы догадались?
Тон Старухи был не менее резким, чем у Мэра.
– О том, что произошло что-то необычное. Что-то серьезное. Я узнал Доктора, затем господина Мэра… Бог ты мой!
Он и не думал скрывать свое потрясение, в отличие от остальных, которые, хотя и были выбиты из колеи не меньше, но скорее дали бы себя убить, чем признались в этом. Несмотря на мощную рельефную фигуру, несмотря на силу, которая сочилась из всех пор его молодого натренированного тела – ему было слегка за тридцать, – Учитель казался беззащитным и уязвимым. Ему никак не удавалось перекрыть хлещущий ужас и остановить восклицания, куда имя Бога вливалось тоненькой струйкой чистой воды.
Старуха сделала это за него:
– Да оставьте же Бога в покое!
Учитель смолк. Больше никто не произнес ни слова.
Было еще рано. Едва ли восемь часов. Купол облаков опустился ниже, и рассвет окончательно растворился в ровной белесой мгле наступившего дня. Ветер, дувший с моря, усилился, и волны подобрались к ногам горстки людей, стоявших на берегу. Им пришлось отступить, чтобы не промокнуть. Всем вдруг стало холодно. Учителя, так того просто било мелкой дрожью. Кожа на его руках и ногах покрылась пупырышками, как у ощипанного цыпленка. И только три утопленника оставались спокойными и невозмутимыми.
Первым заговорил Мэр:
– Нас здесь шестеро. Шестеро, кому все известно. И все шестеро будут держать рот на замке. Вечером в девять мы встретимся в мэрии, а за это время я обдумаю наши последующие шаги.
– Последующие шаги?.. – удивился Учитель, стуча зубами.
– Молчите! – отрезал Мэр. – Вечером все обсудим. Но если кто-нибудь из вас заговорит или не явится на встречу, клянусь, что сниму со стены ружье и разделаюсь с болтуном.
– А с ними что будем делать? – спросила Старуха.
– Мы займемся этим со Спадоном. Америка, оставишь нам повозку и осла. Остальные могут уходить. И ты, Америка, тоже. Нас двоих вполне хватит. До вечера. И помните: я не из тех, кто бросает слова на ветер.
Все разбрелись. Старуха продолжила прогулку, словно ничего не произошло. Собака вертелась возле нее, довольная, как могут быть довольны только животные, живущие настоящим: не знающие ни прошлого, ни мук и вопросов будущего.
Силуэт Старухи вскоре растаял вдали. Учитель хотел было возобновить пробежку, но не вышло: он споткнулся несколько раз, затем перешел на шаг и двинулся дальше без цели, как автомат, часто оглядываясь на утопленников. Доктор направился к городу вместе с Америкой, а Спадон тем временем вернулся на пляж с ишаком и повозкой. Мэр принялся обшаривать свои карманы.
– Ищете что-то, патрон?
– Сигарету.
– Вы вроде бросили?
– Бросил или нет, тебе какое дело?
– Да я так, к слову.
– Дай-ка мне твои.
Спадон протянул пачку, и Мэр вытащил сигарету. Рыбак дал ему прикурить. Мэр сделал две глубокие затяжки, одну за другой, и закрыл глаза. Спадон погладил осла, не сводя взгляда с трех трупов.
– И что теперь будет?
– А что будет?
– Ну, что произойдет дальше?
Мэр пожал плечами и сплюнул.
– Ничего. Ничего не произойдет. Этого не было.
– Как это не было?
– А так. Через пару недель тебе покажется, что все это тебе приснилось. А если заговоришь со мной об этом, я скажу, что не понимаю, о чем речь. Ясно тебе?
– Даже не знаю.
– Я говорю о воспоминаниях. Можно их хранить, а можно натереть, как кусок сыра в суп. И тогда они исчезают. Это хоть понятно?
– Это понятно. Сыр растворяется в супе. Привкус, правда, остается. Но если пропустить стаканчик, и он пропадет. И ничего не останется.
– Точно, стаканчик вина, и готово. Ну-ка пошли, Старуха на нас смотрит.
Бывшая учительница остановилась в сотне метров, словно надумала вернуться и подойти к ним, чертова карга: прямая, как кинжал, с вертящейся возле нее псиной. Спадон подхватил первый труп под мышки, Мэр взялся за ноги. Они запихнули его в повозку и так же поступили с остальными двумя. Рыбак накинул сверху тент и закрепил его. Теперь в повозке ничего нельзя было разглядеть, кроме синего полиэтилена. Мэр устроился на доске, служившей сиденьем. Спадон присоединился к нему и, взяв поводья, развернул ишака в сторону города.
Пляж вновь обрел бесстрастную уединенность.
Для каждого из действующих лиц день тянулся дольше века, и все с облегчением встретили сумерки. В девять вечера, пока снаружи ночь взбивала в темную массу море и небеса, Мэр накрепко закрыл двери в зале заседаний и задернул бархатные шторы, к которым с давних пор никто не прикасался. От них к двум люстрам с подвесками – единственной роскоши в этом помещении – взметнулись облака рыжей пыли, осевшие на головах и плечах людей, собравшихся за большим овальным столом.
Мэр занял стул председательствующего. Он сделал это с церемонной торжественностью, переместив на него свое тельце пожилого ребенка, по-прежнему храня молчание. Затем обвел взглядом присутствующих: все шестеро, утром волей судьбы оказавшиеся на пляже, были на месте.
– Мы со Спадоном перенесли останки в надежное место, где ни одна живая душа не сможет их обнаружить. Ключ есть только у меня.
Он достал из кармана что-то плоское и матово поблескивающее с несколькими отверстиями: алюминиевую пластинку, которая ничем не напоминала обычный ключ, и положил ее перед собой, дав всем возможность хорошенько ее рассмотреть.
– Я весь день размышлял над тем, что нам надлежит сделать, и предполагаю, что вы тоже.
Сменивший спортивную форму на пристойный костюм Учитель, чье лицо до сих пор хранило следы величайшего потрясения, тотчас же его перебил: