Страница 9 из 29
– Вы читали статью Гуревича? – спросил Иван Аркадьевич, уставившись на Задонова глазами, мерцающими из узких щелочек.
– Да, читал, но не очень внимательно, – осторожничал Алексей Петрович, научившийся с некоторых пор и придерживать язык за зубами, и крепко думать, прежде чем произнести слово. «Все-таки сначала была мысль, а уж потом слово», – повторял он при всяком удобном случае, но не вслух, а про себя, и в качестве заклинания и напоминания себе о былом своем легкомыслии. И, видя, что Иван Аркадьевич ждет от него более определенных высказываний, добавил: – Весьма любопытная статья.
– Любопытная – не то слово, – проворчал недовольно «прокуратор». И дальше, чеканя каждое слово, точно вдалбливая их в голову собеседника: – Эта статья определяет политику партии в области идеологии на многие годы вперед. Пора уж нам подняться на более высокую идеологическую ступень, соответствующую тем рубежам в коммунистическом строительстве, которые мы достигли под руководством партии и товарища Сталина. Патриотизм… будем называть вещи своими именами… себя изжил, он обособляет народы друг от друга, противопоставляет их, наполняя их отношения недоверием и враждой. Скажите, как может татарин или узбек быть именно русским патриотом?
– Почему же непременно русским? – попытался возразить Алексей Петрович. – Он просто должен любить свою родину, землю, где он родился, где похоронены его предки, где жить его внукам и правнукам. Наконец, я что-то не читал, чтобы татарин или узбек выступали против патриотизма.
– При чем тут читали – не читали? И что значит любить? – перебил Алексея Петровича Иван Аркадьевич. – Что значит любить? – повторил он с едва сдерживаемым раздражением. – Как это можно заставить человека любить то или иное: землю, женщину, пельмени или еще чего-то? А если кто-то не способен, не может или любит, наконец, что-то другое? По-вашему выходит, что все должны любить одно и то же…
– Лично у меня нет никакого желания заставлять вас любить то, что люблю я, – усмехнулся Алексей Петрович, вдруг почувствовав, что его «прокуратор» выдал себя и злится оттого, что не сдержался. И еще он подумал, что все-таки где-то наверху происходит нечто, что так или иначе отзовется на всех и каждом. В том числе и на нем, Алексее Задонове. И происходящее почему-то очень тревожит Ивана Аркадьевича. Ему бы радоваться, а он почему-то испугался. Тем более что, судя по всему, не понимает, из-за чего разгорелся весь сыр-бор в последнее время. Как, впрочем, и сам Алексей Петрович, который знает лишь одно: если евреи, как в прошлые времена, снова нападают на патриотов, то жди каких-то перемен, гонений и затягивания гаек. Более того: сами по себе они нападать не могут, следовательно, линия ЦК и взгляды самого Сталина причудливым образом искривились, там увидели опасность в русском патриотизме и решили его поприжать. Ясно было и другое: весь патриотизм, имеющий место быть в художественных произведениях, уже отдавших ему свою щедрую дань, в том числе и в книгах самого Задонова, подлежит как бы изъятию и замене на пролетарский интернационализм – ни больше, ни меньше. И странная, между прочем, получается петрушка: с одной стороны – против патриотизма, с другой – против этого… как его… космополитизма, а главные застрельщики в этой кампании – отпетые космополиты. И как тут себя вести, сам черт не разберет.
И Алексей Петрович пошел на попятный:
– Собственно говоря, патриотизм патриотизму рознь. И, согласитесь, во всяком деле находятся люди, которые способны любую идею довести до абсурда… – И тут кто-то будто дернул его за язык: – Например, как вам нравится патриотизм израильтян?
Задав вопрос, Алексей Петрович замер. Он бы желал сейчас, чтобы вопрос этот не прозвучал, но слово – не воробей, и теперь, холодея внутри, ждал ответа.
Но Ивану Аркадьевичу, судя по всему, вообще не нравился патриотизм как явление, и даже само слово вызывало раздражение. И ничто в его глазах не промелькнуло, ничто не отразило его истинных чувств на его полном лице. Он, судя по всему, справился со своим раздражением и теперь обстоятельно и монотонно стал доказывать, что, мол, совершенно неважно, какой патриотизм, он сам по себе противоречит марксизму-ленинизму и вызывает раздражение у народов, не попавших в обойму патриотов.
Алексей Петрович отметил, что «прокуратор» впервые за все время их знакомства так долго и обстоятельно рассуждал на тему, захватившую каким-то образом те слои, к которым он принадлежал, терялся в догадках, пока не сообразил, что Иван Аркадьевич не только проверяет настроение своего подопечного, но и пытается идейно вооружить его перед предстоящим пленумом правления Союза писателей.
«Ну уж – шиш тебе», – подумал Алексей Петрович со злорадством, какого раньше за собой не замечал, совершенно избавившись от страха, вполуха слушая своего «прокуратора».
А по другую сторону стола бархатный говорок Чикина раскладывал по полочкам: патриотизм – в одну сторону, все остальное – в другую. И получалось, что интернационалисты и космополиты – одно и то же, но в разных исторических условиях проявляются по-разному.
В голове Алексея Петровича все перепуталось, с этой-то кашей он и отправился через несколько дней на пленум.
Глава 8
Пленум открыл Фадеев. И совершенно неожиданно для Алексея Петровича, как, впрочем, и для многих других, присутствующих в зале, в своем вступительном слове обрушился на космополитов, этих злостных рассадников буржуазного мировоззрения, идеологии и культуры на советской, социалистической почве, представляющих особую опасность для еще не окрепшей идейно и нравственно советской молодежи. Но и он ни разу не произнес слово «патриотизм», утверждая, что советскому народу особо нечему учиться у Запада с его гнилой идеологией и упаднической культурой, что практически во всех областях человеческой деятельности русские ученые и инженеры доказали, что им по плечу любые теоретические и практические задачи, что русская земля может рождать «не только собственных Платонов и быстрых разумом Ньютонов», но и Ломоносовых, Яблочковых, Поповых, Менделеевых и прочих и прочих. Не говоря уже о Пушкиных, Толстых, Достоевских, Чеховых, Маяковских, Чайковских, Мусоргских, Репиных и Суриковых.
За своей спиной Алексей Петрович услыхал громкий шепоток и презрительное хмыканье:
– Ни тебе Блока, ни Малевича, ни Пастернака, ни Мейерхольда… Типичный образчик национализма и шовинизма.
– Сашка себя изжил. И в «Молодой гвардии» у него одни русские. Даже хохлов – и тех раз-два и обчелся.
– Пора ему на покой. Нужен человек, лишенный всех этих националистических предрассудков.
– Симонова надо…
«Вон оно что! – удивлялся Алексей Петрович, не оборачиваясь. – А я-то думал…»
Если честно, то Симонов Задонову нравился больше, чем Фадеев. Во-первых, он был моложе; во-вторых, его стихи читали на фронте даже малограмотные солдаты. Правда, статьи его и репортажи с мест боевых действий грешили подчас шапкозакидательством, но его пьесы о войне несли на себе печать размышления над происходящими тогда событиями, были близки и понятны Алексею Петровичу, хотя в этих пьесах ощущалось стремление угадать официальную точку зрения или подладиться под нее.
А если еще более честно, то Задонову было все равно, кто командует Союзом писателей, потому что знал: кто бы ни командовал, а главный начальник сидит в Кремле, и без его решения, без его воли ни Симонов, ни Фадеев, ни даже те же Гуревич и милейший Иван Аркадьевич шагу ступить не смеют, а уж рот раскрывать – так тем более. И вот получается, что драка идет не по поводу количества патриотизма или космополитизма в литературе и прочих вещах, а за то, кто будет рулить Союзом писателей. И в какую сторону, если иметь в виду, что товарищ Сталин стар и долго не протянет.
Алексей Петрович смотрел на людей, сидящих за длинным столом президиума и угрюмо взирающих прямо перед собой, и никак не мог определить, о чем они думают и за кого стоят. Больше других его привлекал Михаил Шолохов, которого Задонов считал самым выдающимся писателем нового времени, а его роман «Тихий Дон» ставил в один ряд с «Войной и миром» Льва Толстого. Все остальные оказывались далеко внизу. И сам Задонов, увы, тоже. Правда, Алексей Петрович еще надеялся, что он свое наверстает, потому что и годы позволяют, и знание жизни, и литературный опыт, но что-то ему говорило, что эти надежды несбыточны, что свое время, когда еще бушевала в груди безоглядная дерзость, он как раз и упустил. Но ведь случаются же чудеса, и еще как случаются. Почему бы и с ним такому чуду не свершиться в ближайшие годы тем же романом… ну хотя бы о любви, который зреет в нем и никак не созреет…