Страница 11 из 89
На палубе берег было видно лучше. Не далеко, не более 200 метров. Кораблик чуть двигается по инерции, отдаю якорь, как учили, цепи метров сорок — пятьдесят за борт, две смычки, лучше три, по двадцать пять метров, не больше, а то ночью развернет к берегу и… Ладно, авось пронесёт. Спать! Завалился прямо в рубке на диванчике.
Русский Солдат
Катер, перевозящий двух командиров и четырёх краснофлотцев, пройдя Золотые ворота порта Ленинград, вошел в Большой бассейн уже в темноте. Ошвартовались носом, приткнувшись к причалу. Так было проще высаживаться на причал пассажирам.
Конечно лестно приходить и уходить в город Ленина через ворота, называемые Золотыми, не спорю. Но если вы покопаетесь в истории названия, выскочит очень жизненное объяснение происхождения названия. Оно от русского слова золотарь. Кто не помнит эту профессию, напоминаю. Современный аналог золотарю слово ассенизатор. Город большой, туалетов много, а русские не привыкли справлять нужду на головы прохожих, как это делалось в средневековой Англии или во Франции, например. По нужде мы ходили, ходим и будем ходить в обычные туалеты во дворе, даже за полярным кругом зимой. До постройки канализации, да и после, на окраинах города, туалеты приходилось чистить черпаками в большие бочки, устанавливаемые на телеги. Бочки летом опорожнялись в Неву, а зимой, чтоб не разводить смрад и непотребство в городе, на саночках вывозились на лёд Финского залива и там опорожнялись. Вывозилось всё это добро через ворота порта, которые и стали с тех времен Золотыми. Вот так у нас, русских, всё через…, даже въезд-выезд из бывшей столицы. Традиция, знаете ли. У кого-то кушают соседей, а у нас сплошная мордо-… вырисовывается. Переживём, какали мы на европейские ценности и не будем менять традиции.
На причале стояла полуторка с фанерной будкой на кузове. Будка была такой-же, как на всех полуторках, развозящих хлеб, мясо и другие продукты по всему громадному городу. С водителем был сопровождающий, который приказал всем залезть в кузов, открыв дверь, не разговаривать в поездке и не знакомится, называя свои имена или фамилии, последнее было, на мой взгляд полнейшим перебором. В кузове были устроены скамеечки. Погрузка в кузов прошла за считанные секунды, дверь закрылась, и они поехали. За всю поездку было две остановки, на которых в кузов подсаживались новички. Когда в кузове на лавках закончились места, закончились и остановки. Можно было вздремнуть. В кузове стало тепло от дыхания пассажиров, но немного душновато. Воздухообмен, сквозь щели кузова и халабуды на нём, был затруднителен. Всхлипывая двигателем, рыча перегазовками и взвизгивая при переключении скоростей, подпрыгивая на ухабах чудо колесница двигалась в пространстве и времени. Было темно и слегка подташнивало от духоты, запаха ремней, начищенной ваксой обуви, оружейной смазки, пота и дыхания. Так всегда пахнет дружный коллектив молодых военных мужчин. Было по-армейски уютно.
Окончательно остановилась полуторка на следующие сутки рано утром. Все выгрузились, размяли ноги, которые не хотели слушаться от долгого и не удобного сидения. Вокруг просыпался сосновый лес. Тут и там стояли финские домики, а они оказались на небольшом прямоугольном плацу. С одной малой стороны находилась дощатая трибуна с торчащим в хмурое небо флагштоком. По бокам от трибуны высились гипсовые мальчуганы. Один пытался что-то выдуть из гипсового горна, а второй силился ударить в барабан палочками. С противоположной стороны высилась главное для них на данный момент сооружение — туалет. С длинных сторон было два длинных дощатых дома. Пионерский лагерь где-то на берегу озера, скорее всего. Пахло хвоей, грибами, дымком столовой и пресной водой. Водой больше всего.
Все гурьбой сбегали в туалет и сгрудились бесформенной компанией, словно мальчишки, курильщики закурили.
Вскоре прибежал посыльный, скомандовал построение. Он отвел всех к одному из длинных корпусов. С одной стороны корпуса располагалась столовая, а с другой актовый или читальный зал.
По команде все вошли в актовый зал, сложили вещевые мешки в одном углу, и уселись на лавки. Через пару минут в зал вошел командир без знаков различия. По его информации прибыли они в секретную школу зафронтовой разведки третьего (особого) отдела управления Краснознаменного Балтийского Флота. Сама школа, всё чему их будут учить, и они сами, отныне секретно.
— Ничего себе секретность если даже интендант в Кронштадте знал, что я еду «за фронт», — подумал младший лейтенант.
Всех курсантов попросили на время забыть свои звания и переодели в обычную форму пехотных солдат второго срока без знаков различия. Пошли напряженные до предела дни занятий. Теоретические занятия — способы шифрования, основы немецкого языка, работа на рации, устройство отечественной и трофейной техники, вооружения, чередовались с практическими — основами рукопашной схватки, корректировка огня артиллерии, вождение всего того, на чём можно передвигаться по земле или плыть по любой воде.
Все курсанты, а их было около пятидесяти человек, работали на износ. Курсы были рассчитаны на два месяца. Курсанты на время учёбы жили обособленно и не имели личной связи с внешним миром.
Тески неумолимого голода сжимались вокруг осажденного Ленинграда. В городе уже пошли голодные смерти, но в школе кормили совсем не плохо по блокадным меркам. Нагрузка на курсантов была большая, а изможденного разведчика противник в своем тылу сразу бы вычислил по внешнему виду.
На десятый день учебы в расположение секретной школы приехал Николай Васильевич Клепиков. Он забирал пополнение, из числа окончивших курсы курсантов. После решения всех срочных дел в штабе, он пришел на практические занятия по рукопашному бою отделения Банщика. Понаблюдал за занятиями, и, в перерыве, забрал Банщика к себе в комнатку посетителей.
Там Банщик и узнал страшную новость о гибели Милы, мамы и отца.
О гибели Милы Клепиков знал и до поездки, но, когда ехал в школу разведчиков, заехал по адресу родителей Банщика. Там он встретил соседку, чудом живую, одну в вымершем доме. Она и рассказала о гибели мамы и отца Банщика.
Банщик сначала не понял, о чём говорит Николай Васильевич, а затем серое балтийское небо вдруг стремительно обрушилось на его голову. Нет, он не упал от его тяжести, он не потерял сознания и даже ни одной слезинки не показалось из его глаз. Он уже прошел кое-какую подготовку и умел держать себя в руках. Просто он окаменел и его голова, до этого поросшая совершенно черными волосами, вдруг приняла эту дикую тяжесть свинцового неба, приняла цвет этого неба, его неимоверный вес и небо стало его частью. Так иногда бывает с людьми, вдруг внезапно увидевшими засолнечную сущность жестокого и величественного неба России. Так рождается Русский Солдат.
Любое рождение всегда сопровождается дичайшей болью, всегда истекает кровью. Но рождение Русского Солдата одна из наиболее болезненных форм рождения. Она противна природе обычного человека. Отрицание убийства себе подобных и неотвратимость совершения этого во имя самой жизни, мирная сущность человека, сменяемая звериной ненавистью и жестокостью к подлому врагу, рождает Воина. Именно поэтому душа от боли не может кричать, даже истекая невидимой кровью, испытывая первозданную невыносимую боль.
Он вдруг увидел, как маленькая фигурка на сером причале, сменяется четкой чертой горизонта. Заглянул за эту черту и понял, что она разделяет всех нас, ещё живущих от тех, которые уже ушли туда, в серо-черную клубящуюся муть штормовых туч. От тех, что переплыли дистанцию, разделяющую бытие и небытие. От тех, кто вдруг стал добрее и неизмеримо умнее, добрее и умнее на целую жизнь, сколько бы её ни было, нас, ещё выживающих, ещё проходящих отмеренный нам урок на этой земле в этом дичайшем времени.
Отныне и навсегда он не мог есть яблоки и даже смотреть на них не мог, испытывая при этом, раз за разом невыносимую пытку виной живущего за участь тех, кто уже познал всё. Рассудком человек может понимать, что не в его власти что-либо изменить в безысходности окончания жизни, что он не виноват в глобальных правилах игры Богов, но душа, по образу и подобию своего Создателя, не дает ему этого сделать. Она, это великое непознанное, заключённое в тесную клетку наших физических тел, не желает мирится с настоящим положением дел и, иногда, с неимоверным усилием, покидает постылую темницу, при этом обрекая тело на смерть или, что ещё страшнее, на муки жизни без рассудка и души.