Страница 11 из 12
А потом отец гладил сына по голове и говорил:
– Отбой, завтра рано вставать.
Булат шел к себе в комнату.
Конечно, ни Шалва Степанович, ни Ашхен Степановна никогда не говорили своему сыну, что занимают столь высокие посты, потому что они умней и образованней других, но в голове десятилетнего мальчика интуитивно складывалось понимание того, что он и его семья – это люди другого сорта, что они и есть «высший класс» страны Советов и поэтому им многое дано и многое позволено.
Осознание этого приходило постепенно, хотя отец, разумеется, довольно часто наставлял сына не возноситься, не кичиться перед друзьями тем, что у него есть, а у них нет, но сам образ жизни семьи Окуджава говорил об обратном, и юному Булату было просто не под силу переварить это раздвоение, когда между партийным руководством страны и рядовым населением этой же страны зияла неизбывная пропасть. Он просто был вынужден принять те условия, в которых жил, за абсолютно справедливые и единственно верные, а нищету и дикость «низшего класса» относил на счет пережитков прошлого, с которым решительно борются его родители.
Итак, навык быть разным – перед одноклассниками одним, а перед родителями и людьми их круга другим, – формировался как закономерный результат объективных законов выживания. Вполне возможно, что Булату претил упертый максимализм его родителей, но и опроститься до уровня уличных друзей он тоже не мог.
Хотя к последним его тянуло просто потому, что он был мальчиком.
Однажды после уроков к Булату неожиданно подошел долговязый, с вечно чумазым лицом, второгодник по фамилии Дергачев. Говорили, что к тому моменту он уже бросил школу и работал на заводе.
– Хочешь, покажу, как поджигной стреляет?
Булат задохнулся от счастья:
– Конечно!
– Ну, пошли тогда…
Через дырку в заборе выбрались на зады школы, потом миновали рабпоселок и вошли в лес.
– Далеко еще?
– Нет, рядом уже, сейчас к грачам выйдем, – подмигнул Дергачев.
– К каким грачам?
– Увидишь.
Прошли перелесок, миновали овраг с остатками каких-то деревянных построек и ржавой брошенной техникой и вышли на поляну, на краю которой высилась огромная суковатая береза, густо, как комками сажи, залепленная грачиными гнездами.
Дергачев остановился и достал из кармана поджигной – к вырезанной из дерева пистолетной рукоятке проволокой была примотана короткая металлическая трубка, сплющенная с одного конца.
Присел на валежину и начал неспешно заряжать самопал-пугач.
– Далеко бьет? – поинтересовался Булат.
– До березы как раз и бьет, – улыбнулся Дергачев, прикрепил к затравочному отверстию поджигного несколько спичек и подпалил их.
Раздался громкий хлопок, за которым последовал плевок густого вонючего дыма.
– Есть! – Дергачев запихнул поджигной за пояс и побежал к дереву. Булат кинулся за ним.
На земле, среди корней, бился подстреленный грач.
– Зачем ты его?
– Как зачем? – недоуменного гаркнул Дергачев. – Сейчас есть его будем…
Дома Булат, конечно, ничего не рассказал родителям, только сообщил, что ужинать не будет, потому что ему нездоровится.
Пошел к себе в комнату, лег на кровать, отвернулся к стене и закрыл глаза. Больше всего сожалел о том, что зачем-то рассказал Дергачеву о том, что у его отца есть наградной пистолет, что он его возьмет тайком и они обязательно постреляют в лесу.
Лифт остановился на четвертом этаже.
Дверь в квартиру открыла бабушка.
Взгляд ее, как всегда, выражал разочарование и сожаление одновременно. Разочарование от того, что внук совсем отбился от рук, а сожаление – о том, что бедный мальчик растет без отца, которого арестовали и, скорее всего, Шалико уже нет в живых (о том, что Шалва Степанович Окуджава был расстрелян в Свердловской городской тюрьме, стало известно лишь в 1954 году).
От этого взгляда Булату становилось невыносимо тоскливо. Ему еще острей начинало казаться, «что счастья никогда не было и было всегда это серое, тревожное, болезненное ожидание перемен».
Понурив голову, он проходил через заставленный шкафами, ящиками и ломаной мебелью коридор, садился к столу, начинал хлебать приготовленное варево, обжигался при этом, а потом шел к себе за шкаф делать уроки, но не делал их, конечно. Дождавшись, когда бабушка уснет или выйдет на кухню, он незаметно сбегал из дому.
Учился Булат плохо.
Нравились ему только уроки литературы, потому что на этих уроках можно было вспоминать о том, как все было раньше, или мечтать о том, как все могло бы быть по-другому, что одно и то же по сути.
В марте 1939 года по обвинению в контрреволюционной деятельности арестовали мать, Ашхен Степановну Налбандян, и отправили в лагерь Батык Карагандинской системы ГУЛАГа НКВД.
Из книги Б.Ш. Окуджавы «Упраздненный театр»: «Он, сын врага народа, проводил школьные часы, как в тумане, испытывая чувство вины перед остальными счастливчиками. Однако постепенно выяснилось, что судьбы многих схожи с его судьбой».
Сначала Булат был уверен в том, что столь печальная участь постигла и постигает лишь тех, кто, как говорили его родители, по приказу партии выполняли самую ответственную, самую важную работу, но со временем стало ясно, что это не так – репрессиям подвергались простые рабочие и рядовые РККА, почтальоны и учителя, машинисты паровозов и колхозники, студенты и водители грузовиков. Их судили по тем же статьям, что и наркомов, первых секретарей и легендарных комдивов, и расстреливали точно так же.
Осознание этого вызывало какую-то странную, необъяснимую тоску, смятение от общей бессмысленности, даже затаенную обиду, но пятнадцатилетний Булат не мог разобраться в этих своих чувствах, не мог понять, на кого и за что он обижен, почему тоскует и мечется его душа.
А спросить-то было и не у кого…
Спустя годы, куря ночью на крыльце учительского общежития в Шамордино, Окуджава будет вспоминать свое детство в Нижнем Тагиле и Москве, будет сопоставлять разрозненные, на первый взгляд, эпизоды в надежде сложить из них картину объемную и, как сказал бы Достоевский, выпуклую.
Булат присутствует на траурном митинге по убитому Сергею Мироновичу Кирову. Запомнилось, что тогда изо ртов у всех валил пар, было холодно, однако отец выступал на трибуне без шапки, он кричал, почти плакал, но никто не слушал его.
После уроков в подворотне между Калошиным и Кривоарбатским переулками Булат дерется со второгодником по прозвищу Штырь, который его в результате кладет на лопатки. Булат сопит, пытается вывернутся из железных объятий Штыря, но не может этого сделать и полностью ощущает свое бессилие.
Булат стреляет из отцовского браунинга, потом бросает его и, не разбирая дороги, бежит домой в слезах. Здесь он ложится на кровать и долго не может объяснить родителям, что произошло.