Аргентинец

Нина чувствовала себя в заколдованном лесу. Однажды она выбрала неправильную дорожку – отказала Климу, думая, что так она спасёт свою семью и своё дело, – а это была просто проверка: «Покажи, чем ты готова пожертвовать ради любви? Ничем? Ну, тогда ничего и не получишь».

Если бы тогда, в сентябре, Нина послушала Клима, сейчас бы они были в Буэнос-Айресе, в полной безопасности. А теперь всё, что у неё осталось, – это «ключ от сердца» и винный погреб, запасы которого стремительно таяли.

Нина носила подарок Клима на цепочке на шее, как талисман. Вечером, расплетая косу, запускала пальцы в кудри – Клим любил так делать. Утыкалась лицом в подушку, на которой он спал. Ходила по улицам, подмечая невидимые следы его присутствия: вот тут он уронил в снег перчатку; вот тут катал Нину по ледяной дорожке…

Она помнила всё: разноцветные волоски его утренней щетины – чёрные, светлые, рыжие; глаза цвета крепко заваренного чая; еле приметный шарик-шрамик в мочке левого уха – след от серьги, заведённой в девятнадцать лет и где-то потерявшейся.

Жора говорил, что не собирается связывать все надежды с Климом. У него было одно на уме:

– Мы не можем бросить Россию в трудный час! Сейчас все, кто могут держать оружие в руках, едут на юг и присоединяются к Добровольческой армии, чтобы бороться с большевизмом.

Нина смотрела на него, и у неё сердце обливалось кровью. Жора был ещё совсем птенец – худенький, нескладный, со вздыбленными вихрами над затылком. Какой из него солдат?

Софья Карловна целыми днями молилась и ходила по своим подругам, с которыми они обсуждали прежние времена и проклинали большевиков. Временами она появлялась у Нины и требовала денег, услуг и объяснений, что происходит в этом сумасшедшем мире.

– Семейству княгини Белоневской велели чистить выгребные ямы за вокзалом. Большевики нарочно унижают благородных людей! Что, если и нам пришлют наряд?

– Я не пойду, – отвечала Нина. – Пусть расстреливают, пусть делают что хотят.

– Но если вы не пойдёте, тогда потащат меня!

– И вы тоже примете решение, идти или не идти.

В довершение всех бед большевики арестовали родителей Елены. Им пришёл в голову новый способ пополнения казны: взять в заложники самых богатых горожан и потребовать с них выкуп в пятьдесят миллионов рублей.

– Пираты! – рыдала Елена на плече у Нины. – Это ведь пираты так поступали испокон веков!

Большевики не представляли, что такое «пятьдесят миллионов», для них это было просто «много денег», и они назвали сумму, взятую с потолка. Выплатить её было невозможно.

Нина велела Елене перебираться к ней на Гребешок, а сама с ужасом думала о том, что теперь им с Жорой отрезаны все пути к бегству. Как они бросят Елену одну? А она разве сможет оставить родителей?

Однажды Нина зашла к Любочке, чтобы узнать, как дела, но её подруги не было дома.

– Её теперь и не застанешь, – буркнула Мариша. – Она у нас мужеложеством занялась.

– Что? – не поняла Нина.

– Мужу она лжет, вот что! – рассердилась Мариша. – Гуляет со своим большевиком под ручку и презенты от него принимает краденые! Давеча позолоченную щётку принесла с чужими волосами!

Подавленная и оглушённая, Нина отправилась домой. Как Любочка – умная, честная и благородная – могла связаться с бандитом? Ведь это предательство всего и всех…

Жора подтвердил Маришины слова. Он несколько раз видел на улице нарядную Любочку в компании незнакомого солдата в прожжённой шинели. Оба были настолько поглощены друг другом, что никого не замечали вокруг.

2

Наступила весна. За ночь на карнизах нарастал частокол сосулек в руку толщиной, а днём с нагретых крыш срывались целые сугробы. Город распарился, обнажился и завонял – оттаивали не чищенные за зиму помойки.

Нина всегда ходила на рынок с братом – у одиноких женщин часто отбирали корзины с покупками. Но сегодня пришлось оставить Жору дома: он решил, что, раз весна, башлык ему ни к чему, и тут же застудил горло. Лихорадки пока не было, но голос пропал.

Официально рынок на Новобазарной площади был закрыт, но каждый день на нём собиралась великая толпа. Частную торговлю в Нижнем Новгороде то разрешали, то отменяли, и стоявшие у входа милиционеры проводили диктатуру пролетариата по собственному разумению, отбирая у людей всё, что ни приглянется. С бывалыми мешочниками они находились во взаимовыгодной дружбе, а торговцы попроще вскладчину покупали им водку или платили беспризорникам, чтобы те приставали к стражам:

– Дядь, а дядь, дай из ружья стрельнуть!

Милиционеры рычали, иногда замахивались прикладами, но бегать за мальчишками ленились.

Рынок кипел, как огромная кастрюля. Торговали всем на свете: портянками, ёлочными игрушками, маковыми плитками и кокаином. Старик-генерал в треснутых очках продавал трубу от граммофона – стоял, переминаясь с ноги на ногу и пряча стыдливые глаза. Тётка в гимназической фуражке поверх платка сбывала две немытые сковороды. Мальчишки совали прохожим трясущегося щенка, шведские спички и папиросы «Ява».

У забора – рогожа, на ней – старые дверные ручки, солдатские ремни и древнее Евангелие в бархатном переплёте. Нина кивнула Мите, худому парню с дёргающимися от тика воловьими глазами, и тот поманил слоняющегося рядом мужика: «Пригляди за товаром».

Нина последовала за ним сквозь толпу, и они вошли в бывшую сапожную мастерскую, насквозь пропахшую клеем и старыми кожами. Солнечный свет едва пробивался сквозь маленькое пыльное окошко и освещал груды сломанных ящиков и ветхого тряпья, наваленные на полу.

– Деньгами будете платить? – спросил Митя.

Нина достала из нагрудного кармана керенки, вырученные в обмен на вино.

– Рису два фунта, мёду полфунта, соли – вот сюда, в спичечную коробку насыпьте. Чай – как обычно, и хлеба… Только в прошлый раз я просила чистый, без примесей, а вы опять подсунули Бог весть что.

– Это в пекарне мухлюют, – отозвался Митя, судорожно мигая.

Получив деньги и корзину, он скрылся за дверью. Нина ждала, нетерпеливо постукивая пальцами по косяку. С площади доносился гул голосов; она выглянула в окошко – чёрная базарная толпа трепыхалась, как рыба в садке.

Наконец Митя вернулся с корзиной, из которой божественно пахло свежей выпечкой.

Нина пересчитала покупки.

– Вы знаете кого-нибудь, кто покупает дорогое спиртное? – спросила она.

– Какого сорта?

Нина достала из кармана странную скособоченную бутылку с янтарной жидкостью.

– Это настоящий шотландский виски. Его подавали в закрытых клубах, ради шутки. Видите, бутылка сама будто пьяная. До войны она стоила больше трёхсот рублей.

Митя охнул.

– Ну… не знаю… Надо спросить. Пойдёмте!

Они вышли через заднюю дверь в маленький дворик. Чёрный цепной пёс со свалявшейся шерстью кинулся к ним, но, узнав Митю, завилял хвостом.

Нина опасливо косилась по сторонам. «Заведёт сейчас и прибьёт», – подумалось ей.

– Сюда пожалте! – показал Митя на покосившуюся сторожку.

В комнате сильно пахло жареной рыбой – бородатый человек сидел у окна и ел.

– Матвей Львович? – изумилась Нина. – А вы здесь какими судьбами?

Тот раскинул руки, чтобы обнять её.

– Ниночка, дорогая моя! Ой, погодите, у меня все пальцы жирные… Ну, сколько лет, сколько зим!

3

Матвей Львович отослал Митю назад на рынок, а сам придвинул Нине тарелку с холодной мойвой.

– Угощайтесь! Очень хорошо, что вы меня нашли, – я сам с вами хотел поговорить. – Он показал на большой короб в углу. – Видите, уже и гостинцев для вас приготовил.

– Где же вы были всё это время? – спросила Нина.

Матвей Львович вытер руки старой газетой.

– В Осинках отсиживался.

– И как там? – с замиранием сердца спросила Нина.

Матвей Львович усмехнулся.

– Петька Уткин, большевик наш местный, собрал мужиков у старосты и объявил, что надо делать сельсовет, а завод и имение конфисковать. Я пришёл к ним. «Кто, – говорю, – сырьё будет поставлять? Кто машины чинить? Петька? Ну, назначьте его управляющим, а мы посмотрим, как он справится».