Страница 3 из 23
Но при всей тяжести выбора любое решение было бы лучше, чем никакое. Теперь же в России надолго установилась опасная ситуация неопределенного преемничества, подорвавшая стабильность власти в самом высшем ее эшелоне. При отсутствии твердых правил престолонаследия неминуемо начались бои без правил – одна из характерных черт всего данного периода российской истории.
Здесь примечательны два новых фактора, определившие лицо русского восемнадцатого века.
Первым является необычно выросшая роль императорского охранного корпуса – гвардейских полков. Ничего уникального в этом явлении нет, оно свойственно для всякой абсолютистской власти, когда неограниченность полномочий властителя подтачивается его слабостью или неспособностью. Монарх перестает полностью контролировать собственных телохранителей, и у тех возникает искушение стать активными участниками «игры престолов». Таковы были преторианцы в поздней Римской империи или янычары в современной описываемым событиям Турции. В недавней русской истории, в 1680-е годы, на исходе предшествующего, слабого формата самодержавия, подобную роль пытались играть стрельцы.
Но созданная Петром гвардия была гораздо сильнее стрельцов – прежде всего по своему социальному составу и значению.
По замыслу реформатора, служба в гвардейских полках должна была стать школой для дворянского сословия, и путь к любой карьере, как военной, так и гражданской, обычно пролегал через казарму, с низшего, солдатского чина. Таким образом, гвардия являлась не просто дворцовой стражей или военным подразделением, а наиболее активной частью всего дворянского сословия, которое на протяжении восемнадцатого столетия, как мы увидим, постепенно становится настоящим хозяином страны. Участие гвардейцев в борьбе за престол – одновременно и проявление, и причина этой тенденции. Дворянство придавало гвардии дополнительную силу, а гвардия повышала значение дворянства.
Столетие с 1725 года, спора за наследие Петра, до 1825 года, декабристского восстания, последней попытки переворота, можно было бы назвать «гвардейским веком» русской истории.
Несколько короче длился другой примечательный феномен, так называемый «женский век» русского самодержавия, с небольшими перерывами продолжавшийся семь десятилетий. Само женское правление не было для Руси чем-то невиданным. Полулегендарная Ольга Киевская или великая княгиня московская Софья Витовтовна, предположим, жили очень давно, но сохранилась память о регентше Елене Глинской, а воспоминания о власти «великой государыни-царевны» Софьи Алексеевны были совсем свежими.
Солдаты лейб-гвардии Преображенского полка. Литография. XIX в.
Однако никто из русских женщин не правил страной от собственного имени, все они были временными правительницами при юных монархах мужского пола. К тому же серьезным гандикапом являлась московская традиция держать «слабый пол» взаперти. Даже смелая, решительная Софья покидала пределы своего терема почти исключительно для выхода в церковь или поездки на богомолье.
Одной из самых важных и благотворных новаций Петра была женская – вернее, дамская, поскольку речь шла только о благородном сословии, – эмансипация. Дворянам не просто позволялось, а строжайше предписывалось учить дочерей грамоте, вывозить их в свет, приобщать к европейской культуре. Трудно переоценить значение революции, которую это произвело в русской жизни. Моралист восемнадцатого столетия князь Михайла Щербатов, которого я буду часто и с удовольствием цитировать, пишет: «Жены, до того не чувствующие свои красоты, начали силу ее познавать, стали стараться умножать ее пристойными одеяниями, и более предков своих распростерли роскошь в украшении. О коль желание быть приятной действует над чувствиями жен!» Однако одеяниями и чувствиями дело не ограничивалось. Новопознанная сила женщин начала сказываться и в политике. Дамы научились интриговать, бороться за влияние, даже участвовать в переворотах. Свежая, фонтанирующая энергетика всегда мощнее прежней, привычной, и не будет преувеличением сказать, что в восемнадцатом веке «женский» фактор превалирует над «мужским». Это эпоха сильных монархинь и слабых монархов.
Еще в 1725 году, краснословя перед Петровой вдовой, Феофан Прокопович догадался соединить «владетельское благоразумие» с «матерним благоутробием», создав образ «матушки-царицы». «Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру Великому!» – провозгласил архиерей-царедворец. Российская верхушка этой истины на протяжении всего восемнадцатого века не оспаривала.
Но в социальных низах, в народе, где положение женщин нисколько не изменилось, идея «царя в юбке» приживалась медленно и трудно. Когда такое произошло в первый раз, некоторые мужчины отказывались присягать женщине, говоря: «пускай ей бабы крест целуют». При всякой беде – неурожае или эпидемии – немедленно распространялись слухи, что это божье наказание за «бабское царство». В Тайной канцелярии не переводились дела по оскорблению государынь именно из-за их половой принадлежности. Самым красноречивым свидетельством «несолидности» женского правления для народного сознания является то, что в эпоху непрекращающегося самозванчества почти совсем не появлялись лже-царицы и лже-царевны (княжна Тараканова, о которой речь впереди, здесь не в счет – это явление иностранное).
Впрочем, мнением народа никто не интересовался, а дворянам при «матушках-государынях» жилось много лучше, чем при грозном Петре. С точки же зрения истории, пол властителя военно-бюрократической империи не имеет значения. Этот тип государства, как мы увидим, существует по собственным законам, не зависящим от того, штаны или платье носит самодержец.
Пожалуй, единственным «гендерным» следствием эпохи императриц была мода на роскошь, ранее ни царскому двору, ни русскому правящему сословию, в общем, не свойственная. Князь Щербатов объясняет это тем, что «женский пол обыкновенно более склонен к роскошам, нежели мужской».
Как бы то ни было, с 1725 года государственная власть в России перестает быть сугубо мужским делом.
Как мыши кота хоронили
Так назывался сатирический лубок, представлявший собой народную реакцию на смерть Петра Первого. Царя и раньше изображали в виде кота (со своей круглой головой, выпученными глазами и торчащими усами он действительно был похож), и по поводу его смерти «мышам», то есть подданным, горевать не приходилось.
Не до горя было и ближнему кругу императора, хотя на людях эти высокие особы, конечно, предавались буйной скорби. Адмирал-мемуарист Франц Вильбуа пишет про безутешную вдову: «Она проливала слёзы в таком количестве, что все были этим удивлены и не могли понять, как в голове одной женщины мог поместиться такой резервуар воды. Она была одной из самых усердных плакальщиц, каких только можно видеть, и многие люди ходили специально в императорский дворец в те часы, когда она была там у тела своего мужа, чтобы посмотреть, как она плачет и причитает». На самом же деле обвиненной в супружеской измене Екатерине, опальному Меншикову, да и прочим главным соратникам императора скорбеть было некогда. Эти мыши пустились в пляс, когда кот еще даже не умер. На карту был поставлен не только вопрос о том, кому достанется власть в стране, но – для большинства – и о том, уцелеют они или нет. Все со всеми враждовали, все друг друга не любили.
Великий преобразователь еще дышал, еще метался в агонии, а неподалеку, прислушиваясь к крикам умирающего, уже бились между собой две партии: одна стояла за жену, другая за внука.
На стороне императрицы в основном были неродовитые выскочки, пробившиеся наверх благодаря энергии, дарованиям и царской милости. Во-первых, конечно, Меншиков, чье влияние в последнее время, правда, сильно поколебалось – государь устал от воровства светлейшего и лишил его ряда важных должностей. Александра Даниловича ненавидели за высокомерие и нахрапистость; он должен был ощущать себя в большой опасности. Примерно в таком же положении находились его союзники, двое руководителей «грозных» ведомств: генерал-прокурор Павел Ягужинский и глава Тайной канцелярии Петр Толстой.