Страница 10 из 67
Роды у Желаны начались накануне праздника Лады и Лели. Князь с утра уехал за реку: в лесу объявился медведь-шатун, задрал уже двух деревенских мужиков, стал выходить к жилью. Князь собрал охотников, взял свору остроушек и отправился травить зверя. Лишь поздно вечером охотники возвратились, волоча за собой тушу убитого медведя.
Едва ступив на крыльцо, Мирослав понял, что что-то не так. Навстречу вышла уставшая хмурая повитуха, слуги в доме шарахались, стараясь убраться с глаз долой. В княжеской опочивальне стоял душный терпкий запах трав. На кровати лежала белая, как простыни, княгиня. Мирослав наклонился, не веря глазам, - так не похожа была эта женщина с искусанными губами и красными воспаленными глазами на его жену.
- Худо, князь, ой худо! – запричитала повитуха. – И заговоры читали, и окна открывали, и узлы развязывали, а дите не идет.
Услышав голоса, Желана повернула голову и открыла глаза. Мирослав нагнулся еще ниже и встал на колени перед кроватью.
- Не разродиться мне, - чуть слышно зашептала Желана, - Позови мать мою, пусть придет, пособит.
Мирослав оторопел. Не видел он старую ведьму с того дня, как приходила она за Желаной. И не хотел допускать ее к жене и ребенку. Но подняв глаза на повитуху, понял по отчаянному взгляду ее, что придется исполнить волю жены и как можно скорее.
Старуха пришла скоро. Выгнала всех из горницы, затворила дверь. Не было еще полуночи, когда в горнице раздался громкий крик ребенка. Но день рождения Забавы стал днем смерти ее матери. Желана умерла, не успев прижать к груди долгожданное дитя.
Ночью Мирослав не ложился спать, сидел рядом с телом жены отрешенный и страшный. Не радовала его новорожденная дочь, ничто не могло утешить. Далеко за полночь вдруг зашумели, заметались в светелке, где стояла колыбель с ребенком. Навстречу вошедшему князю кинулась простоволосая кормилица в одном исподнем:
- Кикимора! Кикимора болотная! – кричала она, упав на колени перед князем. – Помилуй, не казни!
- Чтооо? – завопил Мирослав, опомнившись. – Что с дитём?
На крики уже сбежались слуги, кто со свечой, а кто с дубиной.
- Только глаза прикрыла, а дитя в колыбели спало! - кричала кормилица. - Как сковало меня что, как камнем к лавке придавило. Тут вижу: стоит над ребенком она сама, болотница, и руки корявые к девочке тянет. Взяла она ее прямо с одеялком, а Забавушка и не проснулась даже. А меня отпустило, только когда в сенцах дверь скрипнула…
Кормилица что-то еще говорила, а князь уже заглянул в колыбель, схватился за голову.
Лишь когда кто-то из дружинников приметил, что на капище вспыхнул огонь, Мирослав догадался, какая кикимора забрала ребенка; и не мешкая более со всеми собравшимися дружинниками и слугами рванулся к капищу.
То, что увидели прибежавшие на капище люди, заставило бы содрогнуться и опытных воинов. В центре, рассыпая искры, горел высокий жаркий костер. На круглом жертвеннике лежала тушка ягненка с перерезанным горлом, кровь тонкой струйкой стекала на рыхлый уже снег.
Ведьма, мать Желаны, стояла у костра, высоко над головой подняв руки, в которых держала пищащий сверток с младенцем. Лицо ее было неузнаваемо: белое, как у покойника, несмотря на рыжие отблески пламени, и худое, как обтянутый кожей скелет. Ведьма выкрикивала страшные слова проклятия:
- Жизнь за жизнь прими, тело живое за тело мертвое возьми, душу живую за душу мертвую…
Люди окружили капище, но идти дальше не решались – так близко стояла ведьма к костру, что достаточно было одного движения, и ребенок полетел бы в огонь. Мирослав, до боли сжавший в руках короткий меч, готов был уже рискнуть и кинуться на старуху, как из-за идола Мокоши вдруг полился чистый белый свет. Сначала теплый и неяркий, он вдруг стал нестерпимым, ослепляющим, таким что открыть глаза было невозможно. К этому прибавился визгливый нудный звук, который резко ударил по ушам. Князь попробовал открыть глаза и увидел, как все его воины катаются по земле, закрывая уши, и кричат от боли. Он же с трудом, но мог смотреть и слышать. В центре белого свечения появилась фигура высокой крупной женщины с длинными, как плети, руками. «Мокошь! - догадался князь. – Сама богиня явилась!».
- Остановись, ведьма! – низким грудным голосом крикнула Мокошь стоящей у костра старухе. - За эту жизнь уже заплачено.
Старуха отчаянно взвыла, опуская руки и прижимая ребенка к себе. Мирослав, понимая, что это, возможно, последний шанс спасти ребенка, попытался двинуться в ее сторону. Заметив эту попытку, ведьма ощерилась, словно кошка, и заговорила вновь еще громче и пронзительнее:
- А коли так, пусть кровь моя в ней станет проклятьем княжеским; пусть сила моя, как ручей течет в реку, течет в новое тело; пусть сердце холодное никогда не узнает любви, а тело станет желанным для всех мужей, что увидят его! Пусть…
- Что твое ведьмовство против материнской любви? – перебила ее Мокошь и протянула к старухе свои длинные руки, забирая ребенка. - Сказала ведь: за это дитя жизнь отдана, за нее уже просили.
Потом повернулась к князю, чуть живому от ужаса, и передала младенца ему.
- Страшный обряд был совершен, сказала торжественно. - Не в моей власти его изменить. В дочери твоей сила матери и бабки первозданная поет. И будет она проклятьем твоего рода. Может остановить это проклятье только еще бОльшая сила. До поры до времени нет для тебя опасности. Но в год огненной векши отдай ее черному волку, который в честном поединке сумеет одолеть рыжего оленя.
Ничего не понимающий Мирослав только кивнул в ответ. Что там за проклятие? Какой черный волк? Убраться бы отсюда живыми!
А богиня продолжала уже нравоучительно:
- Ведьму казнить не вели: пусть живет, как жила, - она ради дочери на колдовство пошла. Да и силы в ней больше нет, вся сила в дитя перешла. А Забаве знания ее нужны, пусть бабка учит ее, о чем сама ведает.