Капитаны в законе

– Они ж ворюги, – напомнил Улан.

– Так в этом весь цимес, – оживился Петр. – Значит, им знакома куча всяких жульнических ухваток и если бы они всерьез взялись за дело, то их коллеги по ремеслу мигом сказали бы ой. Ладно, других завербую.

– Гляди не промахнись, – проворчал Улан.

– Я тебя умоляю! Вначале красочно распишу, что их ждет в случае продолжения жульнических дел, а затем грамотно подам открывающиеся перспективы. И куда они тогда денутся с нашей подводной лодки? Кстати, помнится, ты сам мне рассказывал, что создатель первой криминальной полиции во Франции в прошлом был ворюгой. Так что и нам без бывших уголовничков навряд ли обойтись. Да не журись, присмотр за ними на первых порах я тебе обещаю. Но этих все равно жаль, особенно Алыря, – вздохнул Сангре. – Понимаешь, нутро не испорченное, в смысле середка. Одно его желание сесть в тюрягу вместо друга о многом говорит. Ну да ладно, будем надеяться, еще раз… повезет.

Повезло ему буквально через день. Удалось подметить, как рыжеволосый паренек ловко подрезает кошель у какого-то иноземного купчины. Нежно взяв его руку на излом и ласково отведя в домик подле княжеского терема, вновь перешедший во владение побратимов, Сангре приступил к воспитательной работе, мрачно заявив:

– Ну что, крепись, сын порока и дитя греха. Тебе таки придётся пройти через мои добрые отеческие руки, а они аж чешутся от неуемного желания отколупать вот этими клещами часть веснушек с твоей морды лица. Это для начала, а далее…

Говорил он недолго, но весьма красочно, закончив многозначительно:

– Трудно сказать, выживешь ли ты. Вот мой сердечный друг Локис в этом сомневается. Поэтому предлагаю вспомнить за маму и немножко пожалеть себя.

Касатик, как звали паренька, глубоко осознал греховность своей прошлой жизни уже в середине суровой и многообещающей речи. Половины слов он, правда, не понял, но хватило и второй, чтобы догадаться: остальное, скорее всего, еще страшнее. А уж демонстрация добродушно ухмыляющегося литвина с засученными рукавами добила его окончательно.

Судя по тому, какие клятвы давал Касатик, зарекаясь больше никогда, нигде и ни единой чужой куны не брать, юноше можно было верить. И Сангре не ошибся в выводах. Более того, на следующий день бывший вор, заручившись обещанием Петра простить былые грехи, привел к нему своего напарника. Звали его Блестец. Он был постарше, лет двадцати пяти, и изображал жертву. Устроив крик посреди торжища и громко сетуя на татей, он начинал жаловаться собравшимся подле него зевакам, что лишился всех денег, демонстрируя подрезанный пояс, в котором якобы хранились последние три гривны. Разумеется, одним из зевак был ловко орудовавший Касатик.

В прошлом оба они бродили с ватагой скоморохов. Года три назад заболели. Симптомы напоминали моровую болезнь, бушевавшую в тех краях, а потому перепуганные скоморохи бросили их помирать близ какой-то деревни. Выжили оба случайно, благодаря оказавшейся неподалеку сердобольной женщине Мальге, подобравшей их. Однако спустя пару месяцев та внезапно погибла, провалившись в полынью.

– А на что мне и ему жить? – сокрушенно вздыхал бывший скоморох. – Так мало того, у Мальги самой двое мальцов осталось, а их тоже надо как-то кормить.

Последнее окончательно подкупило Петра, выяснившего, что время от времени Касатик действительно относил часть украденных гривен в одну из деревенек поблизости, куда удалось пристроить мальцов.

Работала парочка аккуратно, постоянно меняя торжища – не дело, когда тебя якобы обворовывают каждый день на одном и том же торжище, а на днях вообще собирались сменить Тверь, где изрядно примелькались, на Торжок. Потому-то Касатик, стремясь напоследок собрать побольше серебра, дабы обеспечить сирот впрок, вопреки обыкновению попытался сработать в одиночку.

К концу недели в дружине прибавилось еще восемь человек. Половина из них совсем недавно входила в десяток Рубца, но как совершенно точно установил Улан, была непричастна к его темным делишкам. А один из них, по имени Обруч – угрюмый молчаливый мужик лет тридцати, догадавшись, чем занят его начальник, и вовсе собирался на днях пасть в ноги князю да покаяться. Он даже с женой своей советовался о том. Смущало супружескую чету одно – вдруг Михаил Ярославич повелит и самого Обруча в поруб сунуть. Тогда семья осталась бы без кормильца, да от соседей позор.

– Я-то ладно, – вздыхал Обруч, – но ить пятно и на детишков моих легло бы – поди отмойся.

На всякий случай Улан заглянул к его жене – круглолицей Басёне, потолковал о муже и аккуратно выяснил, что Обруч и впрямь не врет – советовался с нею, как ему быть.

Ну а еще троим из числа молодых – Самоцвету, Рыскуну и коренастому Боровику – Рубец, пользуясь их молодостью и неопытностью, мастерски морочил головы, заставляя работать на него «втемную». То есть они честно старались ловить воров, но когда удавалось их поймать и отвести к Рубцу, тот их под разными предлогами отпускал. Разумеется, не бесплатно. А кое-кого он и вовсе запрещал задерживать – мол, они работают на него и негласно сдают своих подельников. Сами же занимаются неблаговидными делами исключительно из-за необходимости отвести от себя подозрения.

Кроме бывших стражников, так сказать, вторично взятых на службу, к Сангре потянулись и другие люди, заслышав о том, что при приеме в новую дружину не требуется ратного умения, но лишь крепкое здоровье и искреннее желание потрудиться во благо Тверского княжества и его торжищ. Первыми четырьмя оказались сын кузнеца Железняк, отбившийся от скоморошеской ватаги гибкий худощавый Бальник, пастух Бичевик, и сын мельника Жерновец.

К концу следующей недели число потенциальных дружинников увеличилось вдвое, а подведя итог после третьей, Сангре удовлетворенно заметил Улану, что теперь у них целый взвод. Если же считать привезенных из Литвы – тогда и вовсе полусотня, то есть они работают с жутким опережением графика.

– Помнится, я в учебнике истории читал про лозунг сталинских времен: «Пятилетку за три года». А мы такими темпами ее вообще за год выполним.

И действительно, все это время, памятуя, что друг в скором времени покинет его, Сангре успевал заниматься не только «подбором кадров». Он находил время и чтобы вникнуть в составленные Уланом обязанности стражей порядка. Брал их Буланов не с потолка, но основываясь на рассказах того же Обруча. Разумеется, не забывая вносить и кое-что из своих собственных знаний о патрульно-постовой службе. По нынешним временам это все выглядело непривычно, но составлено было дельно, умно, а потому первоначальное согласование с Михаилом Ярославичем всякий раз проходило на ура.

– Ишь ты, – покачивал головой князь и… утверждал, распорядившись поставить свою малую печать.

Последнее, в смысле, печать на подобного рода документах, тоже было новшеством. Однако Буланов сумел доходчиво растолковать важность и необходимость наглядного княжеского подтверждения. Мол, изустное слово – замечательно, но случись князю отлучиться надолго и кое-кто может не поверить, что он действительно одобрил право дружины следить за порядком на торжищах. Что за «кое-кто», Улан не пояснил, но князю и без того было ясно, что речь не о простых людях. А при наличии такого увесистого аргумента, как грамота с печатью, ни один из бояр при всем желании не сможет взбрыкнуть.

А в конце своих уговоров, подметив, что Михаил Ярославич весьма уважительно относится к латыни, пустил в ход и ее, процитировав: «Verba volant, scripta manent» – слова летучи, письмена живучи.

Но дел все равно оставалось выше крыши, ведь предстояло подготовить письмо от имени князя Юрия, которое Улан должен был прихватить с собой. Здесь они тоже поделили обязанности – сам Улан вместе с Изабеллой занялся подготовкой текста, а Петр взял на себя добычу подлинных печатей московского князя. За образцами он обратился… к княжичу Дмитрию.

Разговор состоялся как обычно, то есть в баньке, куда тот непременно отправлялся сразу после занятий рукопашным боем. Вообще-то с такой просьбой следовало подойти к его отцу, но Дмитрий откровенно симпатизировал побратимам, преклоняясь перед их необычным мастерством рукопашного боя и искренне восхищаясь их обширными познаниями. Именно потому Сангре рассудил, что княжич охотнее пойдет ему навстречу. Особенно при наличии убедительных доводов – все-таки молодость куда гибче. А если напомнить про нешуточную опасность, грозящую его отцу, тем паче.