Страница 13 из 23
– Давно уж пора, – сказал Костик. – А то перебираешь конверты и все думаешь: что ж он, милый, не пишет?
– Нет, серьезно. Газета – большая сила. О кинотеатрах вы мощно выступили.
– Ровнер тоже одобрил, – сказал Костик.
– Золотой человек, – Славин растрогался. – Поддержал?
– Снимает с Де Сантиса стружку. Не оставил на нем живого места.
Эдик произнес с уважением:
– Здорово. Что ж вы будете делать?
Костик задумчиво пожал плечами:
– Перешлю его письмо режиссеру. Пусть подумает о своем поведении. Авось опомнится. Сам виноват
Эдик кивнул.
– Что верно, то верно. Слишком много они себе позволяют. Я и сам иной раз не прочь посмотреть какой-нибудь зарубежный фильм, но все-таки очень много цинизма. Чувствуешь себя оскорбленным. Должно же быть что-то святое.
– Хорошо говорите, – сказал Костик. – Почти так же, как Леокадия пишет. Сходно мыслите.
Эдик сказал:
– Вы льстец!
Но чувствовалось, что он доволен.
Славин спросил:
– Кстати, что с Леокадией? Нет ли, часом, новых свершений?
– Как не быть, – сказал Костик со вздохом.
– Надеюсь, ты больше ее не преследуешь?
Костик с виноватой ухмылкой покаялся. Вновь он не удержался и привлек внимание сослуживцев к очередному диаманту, вышедшему из-под пера публицистки. Разумеется, надо было не заметить, по-королевски пройти мимо, именно так поступил бы Яков, но искушение поделиться тихой радостью со сподвижниками оказалось непреодолимым. Бесенок, не оставлявший Костика, попутал его и на этот раз.
В субботнем номере был помещен очерк прекрасной Леокадии о талантах, зреющих в самодеятельности. Поводом для ее раздумий послужил недавний городской смотр. С присущей ей благородной экспрессией она размышляла о жажде людей не только воспринимать искусство, но и самим его создавать. Именно эта их потребность полнила автора оптимизмом. Родник не иссякнет до той поры, пока щедры подпочвенные воды. Общие рассуждения она подкрепляла живыми примерами и между прочим упомянула, каким «трепетным, неподдельным чувством была согрета каждая фраза классического романса Рахманинова “Полюбила я на печаль свою”. С этим произведением выступила швея В. Кузичева, мать шестерых детей».
Само собой, Костик поставил выбор романса в тесную связь с многодетностью исполнительницы. В который раз повторилось все то же – Леокадия плакала, ее утешали, а поэт Паяльников пришел к Духовитову с предупреждением, что, если Костик не уймется, он будет с ним объясняться лично.
– Бог тебе судья, – сказал Славин, – чего ты хочешь от бедной женщины? Она мечтает сделать нас лучше.
Эдик тоже не одобрил Костика. Статьи Леокадии он читал регулярно, их воспитательный пафос ценил, но, судя по его настроению, был лишен просветительских иллюзий.
– Люди сильно испортились, – сообщил он. – Нет устоев, не говоря уж о принципах. Что вы скажете о вашей Анечке Рыбиной?
– Почему – моей? – улыбнулся Костик.
– Ну, вы же ее сопровождали. Вы знаете, что она осталась в Москве?
Нет, этого Костик не знал, хотя известие не удивило его. Все сомкнулось и стало на место – ее дорожная задумчивость. Курский вокзал, молчаливый полковник, последняя встреча на телеграфе.
Оказалось, что связь Цветкова и Анечки не была тайной для горожан. Тянулась она уже много лет и теперь наконец обрела узаконенность. Казалось бы, Эдик давным-давно мог намекнуть об этом Костику, в особенности перед его поездкой, однако же вдруг проявил деликатность, без которой он легко обходился. В чем тут дело? Должно быть, все объяснялось его простодушным неудовольствием, когда женщина не его выбирала. Даже в том случае, если он сам не имел на нее никаких видов. Привыкнув себя ощущать фаворитом, он стал болезненно самолюбив. Он дал понять, что знакомство с Маркушей, коллегой и собратом по музыке, исключало какой-либо интерес к Анечке, будь она хоть раскрасавицей. С таких же позиций моралиста он отзывался и о Цветкове, хотя признавал, что порой мужчина попадает в сложное положение. В его жизни был неприятный случай, о котором тяжело вспоминать.
– Женщины ни с чем не хотят считаться, это их характерная черта, – жаловался Эдик, в его круглых очах мерцала устойчивая обида. – Помню одну, довольно красивую, с невероятным темпераментом. Она обиделась на моего друга. Пристала: как ему отомстить? Я для шутки ей говорю: с первым встречным. Она говорит: вот ты им и будешь. Я очень мягко ей объяснил, что ее супруг – мой добрый товарищ, что это противоречит моему кодексу, но если женщине что-то втемяшится, ее переубедить невозможно. На этого бедного человека я просто не мог поднять глаза. Хотя надо сказать, когда он узнал, тоже раскрылся не в лучшем виде. Не хватило интеллигентности. Вообще-то, он стоил своей жены. Но я ему, представьте, сочувствовал. Такой, знаете, несчастный характер. Нет уж, при моих убеждениях такие истории – ни к чему.
Славин, а вслед за ним и Костик заверили его в солидарности и безусловном понимании. Яков высказал предположение, что ситуация Цветкова ни в какое сравнение не идет с той, в которой оказался трубач.
– Ничего общего, – подтвердил Эдик. – Поэтому я его осуждаю. Маркуша, надо сказать, убит. Для него это полная неожиданность. Говорят, его узнать невозможно. Не ест, не пьет, ходит как призрак. Его я тоже не одобряю. Есть от чего сходить с ума! Я и сам могу сильно увлечься женщиной, бывает, в свободное время думаешь: а хорошо бы ее увидеть… Но чтобы так потерять лицо?! Нет, это никуда не годится…
– Не расстраивайтесь, – сказал Славин заботливо, – слишком близко вы все принимаете к сердцу.
– Так оно и есть, – согласился Эдик.
– Ничего, – ободряюще заметил Костик. – Еще не родилась та сила, чтоб Шерешевского скосила.
Эдик взглянул на него просветленно:
– Сейчас сочинили? Прямо сейчас?
– Вдохновение, – скромно сказал Костик.
– Запишите мне это в книжечку. Сами. И поставьте сегодняшнее число. Вот это стихи! Это я понимаю! Не бабская базарная брань. «Красив, проклятый…» Спасибо за такой комплимент. Не обругав, они не похвалят.
Костику позвонил Пилецкий. Он сообщил, что нынче вечером просит Костика «его почтить». Какое-нибудь семейное торжество, упаси боже, соберутся свои, самые близкие, так, может быть, вторжение не вполне уместно, нарушит привычную атмосферу, перестаньте, типун вам на язык, когда-то ж вам надо побывать в моем доме, все будут счастливы, и жена, и дочь, и все остальные, кстати, будет и Яков, ну что же, спасибо за приглашение, ах, боже мой, что так официально, давно уже надо было вас вытащить, не перед самым вашим отъездом, что делать, великие идеи обычно запаздывают, не говорите, все правда, так оно и происходит, ждем вас к восьми – к половине девятого, записали адрес, записал, буду.
Повесив трубку, Костик подумал, что, в сущности, он рад приглашению. С детских лет он любил эти сборища. Сначала бездумно, как жеребенок, потом он открыл их высший смысл. Это последнее убеждение было шуткой только наполовину. Люди наряжаются, чистятся; наводят лоск и макияж, спешат в хорошо знакомый дом, где видят давно знакомые лица и слышат давно знакомые речи, пусть не ждет их сверкание интеллектов, им эти встречи необходимы. Бывает и другой вариант – люди мало знакомы или незнакомы вовсе. Тем любопытней и завлекательней, начинает смахивать на приключение. Конечно, иной раз эти застолья наводят и на грустные мысли – разве нельзя представить жизнь, скажем, как тысячу вечеринок? Тогда они, как верстовые столбы, показывают, что путь все короче. И все же от каждой чего-то ждешь – чем черт не шутит, вдруг что-то будет?
И на сей раз Костик весь длинный день пребывал в приподнятом настроении, будто рядом играл духовой оркестр.
Вот и вечер, уже наполнились светом молочные чаши фонарей и внешность города преобразилась. Он стал загадочней, что-то сулит. Напоминает тебя самого – побритого, причесанного, в вечернем костюме.
У перекрестка сидел лохматый чистильщик, что было кстати, джентльмен может явиться в не глаженной рубашке, но туфли его должны сиять.