Мне не стыдно

У Матвея было несколько девушек в этот период времени, но так, ничего серьёзного. А потом он встретил Надю…

… Налетевший внезапно порыв ветра чуть не вырвал зонтик у меня из рук. Я всё-таки его удержала, но спицы вывернулись. Я встряхнула зонтик, выворачивая их обратно, и вздохнула: этот зонтик я любила, а теперь придётся новый покупать.

Но ладно, ничего страшного. Новый зонтик — не новая жизнь.

Главное теперь — продержаться до метро…

Чернота, в которую погрузился Мишин, была не абсолютной. Иногда ему казалось, будто он что-то слышит, только в такие моменты ещё и тошнить начинало.

А когда Сергей всё-таки очнулся, то увидел перед собой белый потолок, белые стены — и сразу понял, где находится.

— Так-так, пришли в себя. Ну-ка, болезный, посмотрите на меня. Голова кружится?

— Угу, — Мишин поморщился — говорить было тяжело.

— А болит?

— Угу.

— В глазах двоится?

— Угу.

— Руками-ногами пошевелить можете?

Сергей пошевелил. После чего врач — немолодой седой мужчина в очках — заявил Мишину, что его пока оставят в больнице на обследование. А ещё к нему скоро менты — так и сказал! — придут, потому что на камере подъезда осталась запись, как Сергея бьют по башке тупым предметом.

«Тупым предметом по тупой башке — логично», — подумал Мишин, вяло кивая. Менты так менты. Пусть приходят, спрашивают, дело шьют… Всё равно ничего и никогда не найдут. Впрочем, они и искать не будут… Если бы он умер, может, поискали бы недельку для порядка. А поскольку жив…

Да и зачем кого-то искать? Он и так знает, кто его по башке треснул. Точнее, по чьему заказу…

Видимо, Верещагин так и не остыл. И чего он этим добивается? Думает, что из-за сотрясения мозга у Сергея этот самый мозг на место встанет и он передумает бросать Крис?

В общем, Мишин не сомневался — это только первый ход Юрия Алексеевича. Теперь ждём следующего…

Одно хорошо. Раз его сразу на месте не добили — значит, убивать не собираются.

Хотя, возможно, это временно.

Я не болела уже года три. Ну, если не считать лёгкого насморка или невнятного кашля. Плюс на дворе стояло лето, поэтому у меня по понятной причине никаких лекарств дома не имелось.

Я и градусник с трудом нашла. Померила температуру — 37,8. Мда, Ромашка, попала ты… И казалось бы — подумаешь, под дождём топала, ан нет. Впрочем, как говорит моя маман: «Все болезни от нервов». У меня нервы сейчас ни к чёрту, это да…

Нарыла всё-таки аспирин, выпила и решила сделать себе ещё чаю с мёдом, а потом уже пойти спать. Глаза болели просто ужасно, ощущение было такое, словно в них песка насыпали.

Пока пила чай, улыбалась, вспоминая, как Нина рассматривала свой подарок — огромную коробку с фломастерами, и радовалась, заливаясь счастливым смехом. Дивная всё-таки у Матвея дочка… а скоро и второй ребёнок родится. Они с Надей сказали мне по секрету. Мне — первой… Даже родителям своим ещё не говорили, а мне сказали…

Я вздохнула, почувствовав невольную досаду на себя. Я тоже хотела бы семью, свой дом, детей… И обязательно — большую собаку. Большую-пребольшую, и лохматую. Чтобы можно было руки в её шерсть по локоть запускать…

Ладно, хватит мечтать. Пора идти ложиться спать. Авось, после аспирина и здорового долгого сна мне станет полегче.

Хотя утром всё равно надо будет у Мишина на завтра отпроситься…

В сон я провалилась в одно мгновение, только коснувшись щекой подушки. И вроде бы спала… но при этом мозг продолжал работать — вспоминать, думать, рассуждать.

Сергей… наверное, он считал себя большим оригиналом — раз уж он придумал это прозвище: Ромашка. На самом же деле Ромашкой меня нарёк отнюдь не Мишин, а Нина. Ещё в первом классе…

Именно по этой причине я так бесилась в институте, когда он называл меня Ромашкой. Я тогда даже слышать это прозвище не могла — так больно было. Да ещё и не нежно, а насмешливо… Хотя, возможно, нежно было бы хуже.

Мама всегда называла меня Маргаритой, а вот Нина — Ромашкой, и даже это моей маман страшно не нравилось. Но высказывать Нине подобные претензии она и не думала, капала на мозги одной мне. А я отмахивалась.

Нина была единственным человеком, ради которого я перечила матери до четырнадцати лет. Не ради себя — ради Нины.

И мне иногда кажется… до сих пор… что я живу не ради себя, а ради неё.

Бывает, что нам снятся те, кого мы любим. И кого очень хотим видеть — и не можем. Только во сне не всегда понимаешь, что к чему на самом деле.

По этой дороге я ходила десять лет. Пять дней в неделю, девять месяцев в году. Доходила до перекрёстка, где меня ждала Нина — и дальше в школу мы с ней шли уже вместе, размахивая пакетами со сменкой и болтая без умолку.

Я никак не могла понять, какое сейчас время года. Мне то казалось, что под ногами полно разноцветных осенних листьев, то там снег хрустел, то вокруг птицы пели. Впрочем, меня это не слишком удивляло.

Нину я увидела издалека. Она стояла на своём обычном месте, слегка подпрыгивая от нетерпения, и вместе с ней подпрыгивал туго набитый портфель. На ней была её любимая бирюзовая кофточка, джинсы и кроссовки.

— Ромашка-а-а! — закричала Нина, махнув пакетом со сменкой так, что он чуть не улетел. Я улыбнулась и зашагала быстрее.

Почему-то, когда я дошла до Нины, вокруг нас начал клубиться туман. Он стелился по ногам и земле, пытаясь скрыть от меня окружающее пространство. Зачем? Я и так знаю, что справа — дом и дорога, за спиной и прямо тоже, а слева забор и наша школа. Даже с закрытыми глазами найду…

— Пошли? — спросила Нина. А я смотрела на неё и всё не могла осознать: почему мне так грустно? Почему я чувствую себя такой потерянной и виноватой? И почему так счастлива видеть эти её две косички со смешными резинками с бабочками, голубые глаза, родинку над верхней губой…

— Пошли, — ответила я тихо, и мы зашагали к школе. Туман расступался, и постепенно я смогла рассмотреть очертания окружающих нас предметов и зданий. Но вместе с туманом будто бы расступалось и моё забытье. И с каждым шагом я вспоминала… вспоминала по одному году, прошедшему со дня смерти Нины.

Восемнадцать шагов — и я остановилась, глядя на неё уже совсем иначе. Хотела что-то спросить, открыла рот… но Нина успела первой.

— Ты хочешь знать, какая ты? Пойдём, я покажу.

Она взяла меня за руку — и я вздрогнула. Вздрогнула, потому что наяву мне часто казалось, что я уже почти забыла это ощущение своей ладони в её руке. Забыла, какая у неё тёплая, сухая и мягкая кожа…

Оказывается — нет, не забыла…

Школьный двор, ступеньки, предбанник, стол охранника, а затем — холл первого этажа. И большое зеркало во всю стену, в котором отражались мы. Мы такие, какими были тогда — мне четырнадцать, Нине шестнадцать.

— Вот. Вот, Ромашка. Это ты.

Но я смотрела не на себя, а на Нину. На её улыбку, чуть кособокую — её всегда это страшно бесило — и на длинные ресницы — мечта любой девочки! — и на чуть лопоухие уши, торчащие из-под косичек.

А Нина вдруг положила свои руки мне на плечи, встала сзади и зашептала:

— Единственная подруга, единственный любимый. Ты такая, Ромашка. В тех людях, которые пытались с тобой подружиться, ты искала меня. В каждом. И в каждом мужчине пыталась найти Сергея.

Теперь я наконец посмотрела на себя. На рыжую чуть растрёпанную косичку и удивлённые зелёные глаза за стёклами больших очков.

— Я… Нин, да… Я искала тебя… Но так и не нашла.