Чаща

Дверь за собою я затворила, но Дракон, конечно же, знал, куда я подевалась. Он открыл дверь, заглянул в комнату — я видела его над краем стола: холодный, сердитый глаз между двумя стеклянными пробирками, лицо в зеленых отсветах огней. Дракон ровным, неспешным шагом обходил стол и как раз огибал дальний его конец, когда я кинулась вперед в противоположном направлении, надеясь добежать до двери — я прикидывала, не удастся ли запереть хозяина в собственной лаборатории. На беду, я задела узкую полочку на стене. Одна из закупоренных склянок стукнула меня по спине, скатилась вниз и разбилась об пол у моих ног.

Серый дым окутал меня облаком, забился в нос и рот, он душил меня и обездвиживал. Дым ел глаза, но сморгнуть я не могла. Не могла даже протереть их: руки отказывались повиноваться. Кашель застрял в горле и утих; все тело медленно каменело — я так и не поднялась с четверенек. Но я уже не испытывала страха, а спустя мгновение, даже и неудобства. Я непомерно отяжелела и одновременно будто бы утратила вес, я находилась словно не здесь. Где-то далеко, едва-едва, слышались шаги Дракона: вот он подошел и встал надо мною, а мне было все равно, как он поступит дальше.

Он постоял немного, глядя на меня с холодным раздражением. Я даже гадать не пыталась, что он предпримет; я утратила способность думать и удивляться. Мир сделался серым и неподвижным.

— Нет, — обронил Дракон спустя мгновение. — Нет, в шпионки ты явно не годишься.

И он развернулся и ушел, оставив меня там на какое-то время — я бы не смогла сказать, как надолго — может, на час, а может, на неделю или год (позже я узнала, что прошло всего полдня). Наконец Дракон возвратился, недовольно поджимая губы. В руке он держал потрепанное нечто, что когда-то было связанным из шерсти и набитым соломой поросенком — до того, как я протаскала игрушку за собою по лесам первые семь лет моей жизни.

— Итак, не шпионка, — подвел он итог. — Просто полоумная.

Дракон возложил руку мне на голову и промолвил:

— Тезавон тахож, тезавон тахож киви, канзон лихуш.

Эти слова он не столько произнес, сколько пропел — прямо как мелодию, и с каждым звуком в мир возвращались цвет, и время, и дыхание; голова моя обрела свободу, и я вывернулась из-под его руки. Окаменевшая плоть понемногу оживала. Вот обрели подвижность руки — и замолотили по воздуху в поисках хоть какой-нибудь опоры, пока мои все еще окаменевшие ноги удерживали меня на месте. Дракон крепко сжал мои запястья, так что, когда оцепенение спало полностью, я оказалась в его власти — и убежать не смогла бы.

Убегать я, впрочем, и не пыталась. Мои мысли, внезапно обретшие свободу, разбегались во все стороны, словно наверстывая потерянное время. Мне вдруг подумалось: если бы он хотел сотворить со мной что-то ужасное, так уж, верно, оставил бы меня камнем; и во всяком случае, он больше не принимает меня ни за какую шпионку. Я не понимала, с какой стати он возомнил, будто кому-то охота за ним шпионить, тем более королю. Он же королевский маг, разве нет?

— А теперь давай рассказывай: что ты такое делала? — потребовал он. Глаза его холодно поблескивали, в них все еще читалось подозрение.

— Да я просто хотела книжку почитать, — объяснила я. — Я не… я не думала, что нельзя…

— И сняла с полки «Призывание» Льюта — просто так, почитать на досуге, — с убийственным сарказмом откликнулся он, — и лишь по чистой случайности… — Дракон прервался — вероятно, мой встревоженный, непонимающий взгляд окончательно убедил его — и воззрился на меня с нескрываемым раздражением. — Да у тебя просто непревзойденный дар искать неприятности на свою голову! — Он сердито покосился на осколки у наших ног, с шипением выдохнул сквозь зубы и бросил: — Приберись тут, а потом приходи в библиотеку. И ничего больше не трогай!

Он ушел, а я осталась: нашла какие-то старые тряпки на кухне, с их помощью собрала стекло, притащила ведро, заодно и пол вымыла, хотя от пролитой жидкости не осталось и следа, как будто магия выгорела сама собою, точно спирт на пудинге. Я то и дело прерывалась, поднимала руку над каменным полом и поворачивала ее так и сяк, убеждаясь, что окаменение не разливается больше от подушечек пальцев. Я поневоле задумалась, для чего Дракон хранит склянку с таким зельем на полке и не использовал ли его на ком-то еще — может, этот кто-то так и превратился в статую и стоит где-нибудь, таращится перед собою застывшим взглядом, а время течет мимо. Я содрогнулась.

Я очень, очень постаралась ничего больше в лаборатории не задеть.

Когда я наконец собралась с духом и вошла в библиотеку, книга, на которую я покушалась, уже снова стояла на полке. Дракон взад-вперед расхаживал по комнате, его собственный фолиант лежал на маленьком столике, позабытый и заброшенный. Я переступила порог — Дракон снова хмуро воззрился на меня. Я оглядела себя: ну да, юбка вся в мокрых пятнах от недавней уборки и, если уж на то пошло, слишком коротка — колени едва прикрывает. С рукавами сорочки еще хуже: сегодня утром я, стряпая завтрак, случайно макнула их в яйцо, а потом еще прожгла на локте, спасая из печи подгорающие гренки.

— Вот с этого и начнем, — объявил Дракон. — Тебе вовсе незачем оскорблять мой взгляд всякий раз, как я на тебя посмотрю.

Оправдываться я не стала: если я начну извиняться за свою неряшливость, то до конца жизни не закончу. Не прожив в башне и нескольких дней, я уже поняла: Дракон любит все красивое. Даже его бесчисленные книги были непохожи одна на другую: кожаные переплеты разных цветов, застежки и петли — золотые, а порою еще и инкрустированные осколочками драгоценных камней. Все, на чем только может остановиться взгляд, будь то небольшая чаша выдувного стекла здесь, на подоконнике в библиотеке, или картина в моей комнате, было изысканно-прекрасным — и каждому шедевру отводилось отдельное место, где он сиял бы невозбранно. Одна только я казалась безобразной кляксой на фоне всего этого совершенства. Но мне и дела не было: разве я обязана быть красавицей?

Дракон нетерпеливо поманил меня к себе. Я опасливо шагнула вперед, он заставил меня скрестить руки на груди — так, чтобы кончики пальцев легли на плечи, и промолвил:

— А теперь: ванасталем.

Я глядела на него, упрямо не размыкая губ. Произнесенное им слово звенело у меня в ушах как то, другое заклинание, для которого он мною воспользовался. Я чувствовала, как оно рвется мне на язык, чтобы выпить всю мою силу.

Дракон схватил меня за плечо: пальцы его больно впились в кожу. Я ощущала жар каждого из них даже сквозь сорочку.

— Я, так уж и быть, примирюсь с неумением и невежеством, но не с бесхарактерностью, — рявкнул он. — Произнеси это.

Я помнила, каково быть камнем; что еще он способен со мною сделать? Я задрожала и произнесла — совсем тихо, как будто надеялась, что от шепота заклинание не сработает:

— Ванасталем.

Моя сила взбурлила, растеклась по всему телу, фонтаном забила изо рта; и там, где она выплескивалась наружу, воздух снова задрожал, заколебался, и зыбь эта по спирали обтекла мое тело. Я осела на пол, задыхаясь в непривычно пышных юбках из шелестящего шелка, зеленого и золотисто-коричневого. Они заплескались вокруг моей талии и затопили ноги — эти бесконечно длинные юбки. Голова моя склонилась под тяжестью изогнутой тиары, вниз по спине заструилось покрывало — кружево, золотой нитью расшитое цветами. Я тупо уставилась на сапоги Дракона: по коже вился тисненый узор из виноградных лоз.

— Посмотри на себя — а ведь заговор-то совсем пустячный, — произнес Дракон, словно бы недовольный творением рук своих. — Ладно, по крайней мере, выглядишь ты чуть пристойнее. Отныне и впредь постарайся держать себя опрятно. Завтра попробуем новое заклинание.

Сапоги развернулись и зашагали прочь. Наверное, Дракон уселся в кресло и снова погрузился в чтение, не знаю. Спустя какое-то время я выползла из библиотеки на четвереньках, не поднимая головы, — прямо в этом своем роскошном платье.

Следующие несколько недель я помню смутно. Каждое утро я просыпалась незадолго до восхода и, лежа в постели, пока за окном разгорался свет, пыталась измыслить хоть какой-нибудь путь к бегству. Каждое утро, так ничего и не придумав, я тащила поднос с завтраком в библиотеку, а Дракон творил вместе со мною новое заклинание. Если мне не удавалось выглядеть достаточно пристойно, на его взгляд — а обычно не удавалось, — сперва он налагал на меня «ванасталем», а поверх него — второе. Все мои домотканые платья исчезали одно за другим; а всю спальню загромоздили неподъемные затейливые наряды, точно маленькие холмики — такие тяжелые благодаря парче и вышивке, что стояли стоймя сами собою, даже когда меня внутри не было. Ложась спать, я с трудом выбиралась из-под этих юбок, а чудовищные костяные корсеты сдавливали грудь, не давая дышать.