Страница 31 из 49
Как посмел посягнуть приблудный царевич на ордынский престол! Он, Мамай, решает ныне, кому из Чингизидов именоваться повелителем Белой Орды. Хоть и начал помалу выходить из воли всесильного темника, показывая украдкой зубы, хан Мухаммед, но сажен он Мамаем, и только ему, Мамаю, решать, когда коснется благородного горла нож убийцы. По правде сказать, и до лета бы не дожил незадачливый хан, и восприемник ему подыскан и обретается в Мамаевой Орде – новоизысканный и дозела покорный Чингизид Тюляк.
Но Арапша! Этот не станет дожидаться милостей от судьбы. И не на Мамаеву ли Орду прыгнет в следующий напуск заяицкий барс?
От всех этих заполошных мыслей и разгневался истинный владетель Дешт-и-Кыпчака. А во гневе и повелел повязать охрану урусутского полона, еще в сентябре посланного ему в дар неверным Арапшой. Потом, охолонув, розмыслил трезво, что негоже вымещать злобу на простых нукерах, тем паче что у самого нынче нужда в добрых воинах. Ратные служат верно тому, кто лучше платит. А уж правителя щедрее, чем Мамай, в степи не сыщешь!
Все это Поновляев вызнал тем же вечером от Вельяминова. Для того и стараться‑то ему особо не пришлось – боярин, вернувшийся из Мамаева шатра зело нетверезый, с охотою рассказал все сам.
– Теперя, значит, совокупляет Мамай степные рати на Арапшу. А где зимою‑то толикое число кметей собрать? Тянуть же поход до весны, до лета – ему тоже невместно. А ну как Арапша упредит, да и грянет на Дон? Помочь бы благодетелю нашему воев добрых приискать… Да где там: они, чай, не навоз – по степи не валяются!
Поновляева, напряженно внимавшего хмельному боярину, будто озареньем опалило на этих словах:
– Господине! А ежели полонянников тех да снова в кмети обратить? Они ж дружинники княжие, воины суть!
Теперь уж Вельяминов, нахмурясь и будто разам протрезвев, внимал новгородцу.
– Их подкормить только – дак справные ратники будут. И воинскому делу учить не надо сызнова.
Боярин не отвечал, размышляя. Было и о чем призадуматься‑то! В показавшихся поначалу несуразными речениях Поновляева был‑таки свой резон. Знавала Орда такие случаи, когда хотеньем хана, оглана, эмира ли становились бывшие рабы бесстрашными воинами-гулямами. Такие не ведали жалости и пощады и порою высоко возносились на гребне ордынских междоусобий. Но чтоб освободить враз несколько сот полонянников – такого еще не бывало!
И все же, обмысливши назавтра путем да со свежею‑то головою Мишино предложение, Вельяминов твердо уверился в его ценности. Но, добившись к вечеру приема у Мамая и изложив почтительно свои глаголы, заколебался и струхнул вдруг, узревши, как в удивленно поначалу округлившихся глазах всесильного темника зажегся зеленый хищный огонек.
Однако тут же и отлегло от души, когда Мамай рассмеялся вдруг удоволенно:
– А ты хитрец, Вельямин! Вельми злы те русичи на Арапшу! Выходит, волк степной сам на себя собак наслал?
Мамай снова хохотнул и охмурел ликом:
– Быть посему! Только новую рать эту поведешь на брань ты, боярин…
Глухо стучат копыта по стылой земле. Мороз сбавил, и степной колючий ветер уже не хлещет наотмашь задубелые лица всадников, а лишь покалывает навыкнувшую к холоду кожу. Поновляеву, мягко покачивающемуся в высоком ордынском седле, мнилось, будто и не с ним происходит сущее, будто не со спины доброго иноходца, а из‑за далекого степного окоема, где усталым батыром на снеговой кошме лежит луна, зрит он массу конницы, с рокочущим гудом текущую по бесконечной хрусткой снеговине под густо вызвездившим небом. Может, еще и потому казалось Мише происходящее невзаправдашним, что рысили рядом с ним суровые бородатые воины в русских остроконечных шеломах. Поновляев тряхнул головою, прогоняя нежданное наваждение. Да и не было никакого чуда в том, что ошуюю и одесную его шли изготовленные к бою русичи – вняв совету Вельяминова, Мамай и оборужить велел новоиспеченных гулямов русским оружием – благо много его припасено в Орде.
Понукнув коня, Миша догнал едущего впереди боярина:
– Из утра выйдем к Сараю. Арапше – как снег на голову!
– То и любо…
Вельяминов замолчал, насупившись. Вовсе и не люб ему этот поход, куда и попал‑то случаем, а вернее, капризной Мамаевой волею. И не придется ли костью лечь во славу поганого этого кумысника! А такое назавтра очень даже может статься. Хоть и сбиралось Мамаево воинство скоро, дня лишнего не промешкав, а, поди, не один уже проведчик-соглядатай повестил о том Арапше.
«С такою бы силищею да на Москву. Мокрого б места, поди, от Митьки не осталось!»
Вельяминов вздохнул, задавил, окоротил непрошеную мысль. Даст бог, может, и поход сей станет главною ступенькою на излиха крутой лестнице к званью великого тысяцкого московского. Вон и мурза Бегич, главный воевода в нынешнем походе, сколь раз уж, скаля зубы в хищной усмешке, хлопал боярина по плечу:
– Не сумуй! Арапшу побьем – двинем на Москву, бинбаши!
«Не поймешь этих татар: то ли унизить хотел Вельяминова Мамаев любимец этим званием бинбаши – тысячника, то ли совсем наоборот. Да что с него и взять‑то! Для него, поди, и разницы нету меж тысячником и тысяцким!»
– А вельми хитер Бегич! – вломился в невеселые думы боярина Поновляев. – На зорьке, как курей сонных, норовит ворогов застать!
– Чего и толковать – орел! Токмо и Арапша – не курица. Как бы не перевстрел он нас у курятника‑то…
И – как в воду глядел Вельяминов! В тот зыбкий рассветный час, когда истаивает власть ночи и роняет она из бледнеющей руки последние звезды в глубокие степные яруги, куда уходят дневать после ночного промысла волчьи стаи, в тот самый, выбранный Бегичем для нежданной атаки час и встретил Арапша Мамаевых находников.
Не было в стремительной этой битве ни оглядывания вражьих рядов, ни обычного задорного переругивания, ни богатырских поединков. Просто потекли встречь друг другу, все убыстряя ход, огромные конские лавы, и, наверно, до близкого – в двух верстах всего – Сарая донесло древний воинский клич:
– Уррагх!
Поновляеву хорошо были знакомы эти томительно-краткие миги сближения ратей, когда снежная полоса меж ними сворачивается и тает, будто кусок сухой бересты в стремительном пламени. Одождили небо стрелы, вскрикнул, запрокинувшись в седле коренастый суздалец, скакавший стремя в стремя с Мишей. Но уже близятся, вырастая на глазах в чудовищных исполинов, вражеские всадники. Обмирает сердце, хоть и знает новгородец, что в это мгновение и сам он кажется встречному татарину необоримым великаном!
Слитно, одним кулаком ударила русская тысяча на врага. Видно, недаром внушал, вколачивал, обучая свое воинство, Поновляев:
– Врозь на рати разбредетесь – вси дуром погибнем!
Правда, толковня – одно дело, а битва – совсем иное. Тут и о самом себе забыть можно, а не то что о благих наставлениях старшого. Мудрено ли, когда леденит душу злоба – до того прямо, что бросил бы саблю и голыми руками вцепился во вражье горло! В первом же напуске утолив могучим ударом, от которого тягуче заныла рука, долившую сердце ненависть, Поновляев мало-помалу успокоился, и хоть стучал еще в висках кровавый хмель битвы, рубился он теперь с тем хладнокровием, что отличает опытного бойца. Тяжелый клинок будто сам по себе выискивал сочленения во вражеских доспехах, и рушились на землю ошеломленные татары, не успев еще понять и смерти своей.
Скоротечен конный бой, и скоро уж русичи пробились к телохранителям – тургаудам самого Арапши. И – нашла коса на камень! На одном месте затоптались лавы супротивников, не в силах одолеть одна другую. Чутьем полководца уловив, что минуты эти решают исход сражения, Арапша сам выскакал в первую ратную линию. Одного за другим, будто играючи повергнув двух русичей, схлестнулся с третьим. Все верно рассчитал опытный воитель, качнулись в руках аллаха чаши весов, коими измеряет небесный повелитель цену победы. Уже подались на левой руке Мамаевы нукеры, уже и русичи изнемогли в сече с отборными тургаудами. И ежели не остановить попятившееся войско сей же часец – то все, конец, смерть.