Страница 13 из 49
– А не погрешишь – не покаешься! – отмолвил Прокоп. – Дак ить ты паче нашего грешен. Кабы не грянул ты с засадною ватагой на костромичей, не видать бы нам того города!
– То дело воинское. А души христианские в неволю продавать – не по совести!
– Не сумневайся, друже. Много думать – мало жить. А живем однова!
Смолнянин сбросил покрывало, распахнул дверь в просторный банный покой, где слышался благозвучный плеск фонтана, изливающего струи из диковинного каменного цветка о двенадцати лепестках.
– Гляди, яко днесь грехи предбывшие смою!
С разбегу нырнул он в просторную каменную чашу, где смешивались кипяток с холодняком, низвергаясь из больших медных кранов. Не так ли, шумя и вспениваясь, сливаются в чаше жизни тепло и остуда, безропотно принимая в воды свои и грешников, и праведников…
Пойманной жар-птицею бился в парусе ветер. Только не жаром сухим наполнено было его дыханье, а свежестью студеной. Солнце вставало над Волгой румяное, будто нахолодавшее на предосеннем утреннике. Встречь ушкую бугрились серые, будто шлифованные волны. Нехотя раздаваясь под напором смоленой корабельной груди, они, озоруя, швыряли через невысокий борт мелкие холодные капли.
Поновляев зябко передернул плечами, плотней запахнул кафтан:
– Вельми студено!
– Анна – зимоуказательница пришла. Ныне ее день. По старой примете являет она первый холодный утренник.
– Яз не ведал того. Не зря тя, дед Аникей, седатого да немощного, в поход взяли!
– Не в бороде честь: борода и у козла есть. А все ж без старого коня – и огнище сиротой.
– То верно. По твоему слову костромичей одолели. Вельми мудр ты! Яко мыслишь: куда ныне нам сплавляться?
– На море Хвалынское путь держать надоть, берега тамо богатые пошарпать.
– Прокоп со Смолняниным в Асторокани роздых надумали устроить.
– Как бы худа с того не створилось! Вельми хитер и алчен князь астороканский Хаджи-Черкес. Возможет позариться на достатки наши.
– Упасемся как‑нито. Доскажи‑ка лучше, дед Аникей, сказку, что давеча сказывал.
Старик пожевал губами, припоминая.
– Ну, слухай. Выросли Волга, Днепр и Двина и поняли, что нет им места на земле в обличье человечьем. Что за житье: наготье да босотье! Натерпелись бедные сироты холоду и голоду. Сколь ни работают, а все на пропитание не хватает. Вот и надумали они пойти по белу свету, сыскать лучших мест и обратиться тамо реками. Ходили они, ходили; не год, не два, а без малого три, и выбрали они места и сговорились: кому где начать свое теченье. Заночевали однова все трое в болоте. Ан сестры хитрее брата оказалися. Заснул Днепр, а Волга встала потихоньку, заняла лучшие да отлогие места и потекла. За нею и младшая сестрица Двина такоже содеяла. Брат проснулся, а уж сестер и след простыл! Он и побежал Волгу догонять, не разбирая дороги, по буеракам да яминам. Ан не догнал, токмо берега изрыл крутые. С той поры и течет Волга широко и привольно, по степям да по равнинам, и нет на ней порогов лютых да стремнин кипящих. Не платит она людям злом за давнее свое сиротство. Эх, и нам бы, грешным, такоже!
Аникей горестно вздохнул и умолк. Задумчиво глядя на воду, молчал и Поновляев.
«Куда приведет нас вечная сия дорога? Ко терновому венцу аль ко счастливому концу?»
А видно, и не одного Мишу дума та гнетет. Затянул молодой звонкий голос на корме песню, и поплыла она над рекою встречь неведомой судьбе.
Асторокань завиднелась к пабедью, и в знойном августовском мареве дрожащим миражом казались издали ее сады, мечети и минареты. Ушкуи ходко бежали по течению, а навстречу им все ощутимей тек с правобережья терпкий запах ордынского города, где густо перемешались запахи степных трав, кислого молока, навоза, южных плодов, тонко приправленные смолистым речным ароматом.
У пристани, прижавшейся к высокому глинистому берегу, толпился бездельный народ. Усугубляя людское многоголосье, лаяли на плоских кровлях растревоженные псы, протяжно ревели ослы, рассохшимися арбами визжали верблюды. У дощатого помоста, упрятав руки в широкие рукава шелковых цветастых халатов, ожидали новгородцев княжеские мурзы с малою дружиною нукеров.
– Ишь ты, с почестью встречают! – Поновляев с удивленьем озирал запруженный народом берег.
– Смекай, оттого сие, что захудал вконец улус Астороканский! – отозвался Аникей. – И то сказать, яко меж молотом и наковальней лежит он меж Сараем и Ордою Мамаевой. Того гляди, кто-нито к рукам приберет. Нет тута прибытков‑то великих. Ждут не дождутся, поди, даров новгородских мурзы, да и сам Хаджи-Черкес!
С поклонами встретили на берегу ушкуйных атаманов астороканские вельможи:
– Хан ждет вас, бояре.
Прокоп усмешливо переглянулся со Смолняниным. Смекай, мол, князек улусный ханом себя величает, пото и нас в боярский чин возвел! Приосанясь, походные воеводы с десятком старших двинули вслед раздвигающим плотную толпу нукерам и угодливо засматривающим в лица новгородцам княжьим мурзам. По грязным узким улицам, где за глинобитными дувалами остервенело лаяли сторожевые псы, а на саманных кровлях низких домишек топотали табунки голопузых ребятишек да столбами стояли татарки с закутанными лицами, скоро вышли к ханскому дворцу.
Из приветливо распахнутых ворот слышалось мягкое журчанье фонтанов, струящих будто не воду, а благоуханье пышных роз, заполонивших многоцветием обширный сад. Сладкий аромат достигал и внутренних покоев дворца, становясь тоньше и оттого еще приятней. Приглушенно пел свою гортанную песню облицованный голубой хорезмскою плиткою причудливой формы водомет.
– Здрав буди, великой хан астороканский! – голос Смолнянина гулко раскатился по высокому покою. Не доходя подножья богато убранного разноцветными каменьями княжьего трона, новгородцы отмахнули низкие поклоны, коснувшись пальцами шестиугольных, затейливым узором выложенных кирпичей пола.
– Будьте здравы и вы, бояре! – Хаджи-Черкес милостиво склонил голову в круглой собольей шапке с золотистым парчовым верхом. И снова застыла на лице его маска непроницаемого величия, коей тщился князь заменить все иные добродетели великих степных владык прошлого. Один только раз едва не вырвалась наружу неукротимая, точно у необъезженного скакуна, натура князя – когда выложили ушкуйники у подножья трона принесенные дары. И не ярче ли позолоты воинского шелома, бережно уложенного новгородцами на связку мехов, блеснули в тот миг хищной алчью глаза Хаджи-Черкеса! Не тогда ли и решилась участь северных гостей? Не ведали того новгородцы и с охотою согласились отпировать с добрыми хозяевали. Да и чего чиниться‑то? В кои веки раз доведется еще бражничать со князем, пущай и татарским!
Сидели в саду, на пышных шемаханских коврах, и вино, без счету подливаемое в серебряные чаши, было столь же тягучим и сладким, как дурманящий запах роз. Приторно-сладкими были и застольные речи хана и доверенных мурз. И не из бутона ли цветочного выпорхнули под томительное пенье зурны едва прикрытые прозрачным муслином танцовщицы? Под бесконечную вьющуюся мелодию текли и текли минуты. Вот уж и день, темнея, выпустил из слабеющей десницы в небо бледные звезды, а пир все не кончается. И шарахаются испуганно далекие светила от пьяных криков и гомона ушкуйной дружины, которую щедро потчуют крепким вином астороканских виноградников княжьи нукеры. Щедр и многомилостив Хаджи-Черкес! Не сыскать тверезой головушки на берегу речном у пристани, и не половина ли повольничков вповал уж лежит на теплом песке! Не обошел батюшка Хмель и дворцового сада. Аникей – и тот набрался до неприличия. Наклоняется дед к обочь сидящему Поновляеву, шепчет стыдливо: