Начальник райотдела

– Правда, хорошо? Девушки, не обманываете? – Гюзель Аркадьевна кокетливо повертелась перед большим зеркалом. – Когда человека очень мало, тогда требуется много одежды. И наоборот. Не обманываете меня? – спросила она, не в состоянии оторвать восхищенный взгляд от зеркала.

– Нет, зачем нам вас обманывать! – дуэтом заверещали девушки и побежали оформлять скидку.

Юмашева решила переодеться. «А что, буду ходить по Москве в новой юбке. Нельзя, что ли, немного пофорсить полковнику? Интересно, а меня много или мало, имеется в виду, как человека? Мне много требуется одежды? Пожалуй, мало, китель да сапоги, да вот еще и новая юбка. – Она прошлась по лестницам универмага, разглядывая себя в зеркало. – Шик, блеск, красота! – Юбка обтягивала бедра, как нейлоновый чулок, не стягиваясь в складки, не морщась и не облипая тело. – Очень сексуально», – радовалась Гюзель Аркадьевна, отгоняя от себя мрачные мысли, стараясь не думать о возвращении в Петербург. Дома ее ждала изматывающая работа с неясными перспективами в конце тоннеля.

Остатки командировочных денег ушли на обед в «Макдональдсе», да еще немного осталось на такси до Ленинградского вокзала. Взъерошенный таксист мрачно спросил, когда она остановила его.

– Бабло есть?

Юмашева озадаченно уставилась на него, раздумывая, что бы такого ядреного ему сказать, но сдержалась и ехидно ответила:

– И бабло есть. И дедло в наличии! Могу предъявить. Откуда такой интерес?

– Садитесь, – таксист хмуро кивнул ей. – Только что клиент кинул. Извините.

– Москва… – сказала Гюзель Аркадьевна, вкладывая в слова философский смысл с оттенком иронии.

– Москва! – мрачно подтвердил таксист и сплюнул в открытое окно.

«Сам москвич, а город не любит. Надо же, а мне Москва сегодня очень нравится, такая милая-милая Москва, очень симпатичная и хорошенькая», – думала Юмашева, выглядывая из окна автомобиля, стараясь разглядеть Кремлевские звезды.

В поезде она крепко уснула, стараясь не замечать пыльных одеял, постельного белья, с которого дождем сыпалась грязная труха, грязи в туалете и обычной вони, сопутствующей всем железнодорожным составам, изо дня в день перетаскивающим непритязательный народ. «Ну, не каждый же день в конце концов летать в индивидуальном самолете», – с иронией подумала Гюзель Аркадьевна. На секунду ей улыбнулось лицо Андрея, она удержала его в памяти, и вместе с ним погрузилась в крепкий сон, такой крепкий, что проснулась она, когда состав уже подъезжал к Колпино.

«Что ж это я? Скоро дом, мой дом – Петербург! Не люблю, когда город называют Питером, это звучит пошло», – подумала она, ловко спрыгивая с верхней полки. Быстро натянув сапоги и набросив куртку, Гюзель Аркадьевна бросилась к выходу. «Скорее, скорее домой, быстро переодеться и на работу!» Если бы можно было не заходить домой, а сразу идти на службу, Юмашева так и сделала бы, но порядок есть порядок, она должна появиться в отделе, блестящая и выправленная, как морской кортик.

– Проходи, сынок! – сказал широкоплечий плотный мужчина, сидевший в кресле. Он глубоко утонул в нем, отчего его ноги оказались выше головы. Входящему показалось, что слова приветствия доносятся через глухую перегородку.

– Пап, тебе вредно сидеть в таком кресле, выкинь ты его, в конце концов, – вошедший протянул руку для приветствия через ноги сидящего в кресле. Ухватив отца за руку, он с силой дернул его и поднял из кресла.

– Велика сила привычки, это же кресло генерала Бойкова, помнишь такого? Откуда тебе помнить, – отец раздраженно махнул рукой, он с сожалением поглядел на кресло, – когда я вышел в отставку, хозяйственное управление специальным приказом передало мне это кресло на вечное хранение, как в музей. Так-то! – плотный мужчина остановился возле кресла и долго смотрел на него, предаваясь приятным воспоминаниям.

– Виктор Ефимович, вам принести чаю? – чуть приоткрыла дверь секретарша.

– Да-да, и чаю принеси, и к чаю чего-нибудь покрепче. Видишь, кто у меня в гостях, самый дорогой гость – Ефим Викторович Лесин!

– Здравствуйте, Ефим Викторович, я вас не видела, выходила на минуту, – секретарша, не договорив, исчезла за дверью.

– Вечно она выходит на минуту, никогда ее на месте не бывает, – проворчал Лесин-старший.

– Не ворчи, пап. От этого музейного кресла у тебя давление подскочило.

Лесин-младший присел на стул, стоявший у письменного стола. Он посмотрел еще раз на историческое кресло, перевел безразличный взгляд на портрет президента, висевший над столом, пробежался глазами по столу и, наконец, посмотрел в глаза отцу. Немного помолчав, он сказал:

– Не могу, пап, больше! Сил нет.

– Фима! – строго произнес отец. – Не сметь! Не раскисай, время еще не пришло. Все мы проходили через это, думаешь, только тебе хреново? И я прошел через это испытание, думаешь, так просто я полковника получил? Многое пришлось вытерпеть… Что у тебя?

– Опять проверка, совсем замучили нас. Мне выговор обещали за плохую организацию работы.

Лесин-младший побарабанил пальцами по столу, выбивая незамысловатую музыкальную пьесу. Виктор Ефимович задвинул злосчастное кресло за шкаф и сел за стол рядом с сыном.

– Фима, служить надо? Надо, – сам себе ответил он. – В службе всякое случается, и проверки не самое гнусное в нашем деле. Придет время – уйдешь в отставку, получишь полковника или, даст бог, генералом станешь. Потерпи, сынок. Материально я тебя обеспечиваю, ты ни в чем не нуждаешься, можешь свою зарплату в фонд национальной безопасности отдавать. Зачем тебе зарплата сотрудника милиции? Копейки, – презрительно фыркнул Виктор Ефимович.

– Думаешь, мне приятно на твоей шее сидеть? Я и сам мог бы эти деньги заработать, – с излишней горячностью проговорил Лесин-младший и умолк.

– Деньги зарабатывать тяжело, здесь мозги нужны. – Виктор Ефимович многозначительно покрутил большим пальцем у лба.

– У меня, что, мозгов нет? – спросил Фима.

– Пока нет, нет мозгов пока. Неси-неси, Ниночка, – сказал Виктор Ефимович вошедшей секретарше. Она внесла поднос с кофейником, чайником и чашками, – Ниночка, тебе уши не надо прочистить? Я же сказал, принеси чего-нибудь покрепче.

– Коньяк? Виски? – спросила секретарша, оставаясь невозмутимой.

– И коньяк, и виски, лимончик порежь, да колбаски, да икорочки достань. Ниночка, только поживей! – скомандовал Виктор Ефимович.

– Слушаюсь, Виктор Ефимович. – сказала секретарша. Обмахиваясь подносом, как веером, она величаво удалилась.

– Вот, Фима, учись у Ниночки, у нее бронетанковая нервная система, ничем не проймешь. Вот как надо реагировать на ситуацию.

– Пап, у меня тоже крепкая нервная система, и меня ничем не проймешь. Мне не хочется тратить драгоценное время на службу. Я хочу заниматься интересным делом, не хочу просиживать штаны в Главке, не хочу переливать из пустого в порожнее. Понимаешь?

– Понимаешь-понимаешь, – ворчливо согласился отец, – но уходить из ментовки нельзя, категорически нельзя. Запрещаю тебе уходить из системы. Иначе прокляну! Все понял? – Виктор Ефимович побагровел и налился нездоровой полнотой.

Ефим Лесин подавил вздох и взял из трясущихся рук отца фарфоровый кофейник.

– Дай сюда, пап, сейчас прольешь. Успокойся, пусть будет по-твоему.

– Так-то лучше будет, отца слушаться надо, отец дурного не посоветует. Ты служишь не ради собственного благополучия, ты служишь родине, государству! Понимаешь?

– Понимаешь-понимаешь, – поддразнил отца Ефим Викторович, – просиживая штаны – я служу государству!

– Я тебе куплю сколько надо штанов, только не хныкай, будь мужиком. – Виктор Ефимович исподлобья поглядел на сына, и взгляд его потеплел, с лица сошла нездоровая полнота, сизая багровость уступила место рдяному румянцу.

– Отец, а ты так не расстраивайся из-за меня, все будет нормально. – Ефим Викторович выкатил кресло из-за шкафа. – Вот, садись в свое кресло, оно для тебя, как витамины, как импортное лекарство от сердечной недостаточности.