Начальник райотдела

Пулково встретило потерявшихся путешественников приветливо. Огни ночных баров уютно светились, приглашая сонных путников выпить чашечку кофе или чего покрепче, кассы работали, редкие пассажиры бродили по безлюдному зданию аэропорта в ожидании своих рейсов, и Гюзель нестерпимо захотелось в Москву, в новую жизнь. Ночью в незнакомом месте всегда кажется, что прямо сейчас, именно с этой минуты начнется другая жизнь, в ней можно спрятаться от прошлой, до колик надоевшей.

– Как нам улететь в Москву? – поинтересовался Андрей в первой же кассе.

– В шесть утра, билеты перед вылетом, – улыбнулась кассирша. Она не выглядела сонной и вялой, наоборот, бодро улыбалась, приветствуя Андрея и Гюзель, будто они пришли в гости к ней.

– Идемте в кафе, вы вся дрожите от холода. Сейчас мы выпьем по чашке кофе или чая, съедим по бутерброду, и нам станет веселее, – он обнял вдруг съежившуюся от страха Юмашеву и потащил к бару.

«Конечно, веселее. Два идиота рядом – веселья не оберешься… Это надо же было так влюбиться, безвозвратно и безнадежно. Если бы мне мораль позволяла, я бы ему сказала, давай плюнем на эту Москву и поедем ко мне, на Английскую набережную, где можно забыть о делах, о Москве, о поездах и самолетах, ну, хотя бы на один день забыть. Почему мораль такая суровая штука? Почему она не позволяет выдавить ни одного слова из пересохшего горла? И что здесь безнравственного? Взрослые люди, красивый мужчина и одинокая женщина неожиданно понравились друг другу…»

Гюзель не смотрела на Андрея, но видела его, как и он видел ее, не глядя ей в глаза. Они давно догадались, что думает каждый из них. Ночью все чувства обостряются, и слова утрачивают всякий смысл.

«Наверное, думает о том же, но у него моральные принципы. Господи, какие же мы несчастные, боимся совершить безнравственные поступки, трясемся от страха, как маленькие дети. С другой стороны, завтра обязательно наступит утро. Мы будем сожалеть, что поддались на удочку своих желаний, утратив всякое представление о той самой морали… Надо бы заговорить, а то наше молчание затянулось не на шутку». Она не смотрела на него, ее мысли крутились по кругу, напоминая белку в цирковом колесе.

– Гуля, о чем вы думаете? – спросил он, двигая бокалом по столу, словно разыгрывал партию в несуществующие шахматы.

– Обо всем. О странной ночи, наполненной мистическими предзнаменованиями, неосуществленными желаниями и совпадениями. А вы? – она отпила глоток коньяка и задохнулась. Первый глоток оказался слишком крепким.

– Почти о том же, странно все, что случилось. Почему именно вы оказались на моем пути? Почему не кто-то другой или другая.

– Я вам не нравлюсь? – пошутила Гюзель.

– Отчего же? Очень нравитесь. И вы знаете. В вас можно влюбиться с первого взгляда. Сначала я растерялся, там, на вокзале. А когда вас увидел, безумно обрадовался, и уже через минуту влюбился.

Юмашева хотела сказать: «Я тоже влюбилась!», но усилием воли сдержала порыв, и слова повисли на губах, она прижала салфетку, чтобы промолчать, не позволить открыться губам, наглухо замкнуть их, чтобы неосторожное слово, не дай бог, невзначай не вылетело, не испортило очарования волшебной ночи. Острое желание обладания мужчиной охватило ее. Она закрыла глаза, чтобы никто не догадался о грешных мыслях, терзавших ее душу и тело, да и кто мог догадаться в пустом баре ночного аэропорта, где, кроме Андрея, никого не было. Барменша спряталась в глубине стойки, прикорнув в кресле, коротая долгую зимнюю ночь. «А что испытывает Андрей, какие желания обуревают его?» – подумала Гюзель и приоткрыла глаза. Она увидела пристальный взгляд серых глаз, разглядывающих ее лицо, руки, он смотрел на нее, съежившуюся от давно забытых желаний, с нескрываемым любопытством. «Надо что-нибудь сказать, а то веду себя, как дикарка, то от поезда отстала, то денег на билет нет, то вдруг возжаждала мужской ласки. Чушь какая-то, надо срочно освоить цивилизованные формы ведения беседы с незнакомым мужчиной. Ха-ха».

– Андрей, а кто вы по профессии? – спросила она, принимая позу великосветской дамы, обучавшейся манерам и этикету английской бонной. Не финской, не немецкой, непременно – английской…

– Неужели это сейчас так важно? – изумился он, закуривая сигарету.

– Ну, не очень, но нужно же о чем-то говорить. До самолета еще три часа, мы здесь уснем, если будем молчать с закрытыми глазами, – сердито буркнула Гюзель.

– Можно обсудить тему освоения Галактики, волнующую в этот момент все человечество, – рассмеялся Андрей.

– Да-да, есть ли жизнь на Марсе? – подхватила шутку Юмашева.

«Вот и поговорили, называется. Почему нельзя поговорить о душе, о том, что волнует двух незнакомых людей в зимнюю ночь в пустом баре аэропорта. Даже самолеты сегодня не гудят, наверное, отсыпаются перед перелетом, или, может, погода нелетная? Бог с ней, с погодой, все равно никуда не полечу. Завтра получу по заслугам за все, что сделала и не сделала, за все мыслимые и немыслимые поступки. Утром все встанет на свои места, стресс забудется, затрется текущей жизнью, заплывет очередными делами и проблемами, а через день уже забуду, что меня на какое-то мгновение взволновал этот сильный и мужественный человек. Утром все желания покажутся смешными и нелепыми», – уныло думала она, отпивая коньяк мелкими глотками, чтобы не задохнуться.

– Не люблю говорить о работе, – заговорил Андрей, – есть я, и есть работа, и мы существуем отдельно, на разных полюсах.

– Понятно, работа для вас источник существования, – сказала Гюзель просто так, чтобы что-нибудь сказать.

– Не совсем так. Хочу сказать, что работа не может служить обозначением человека, профессия не определяет характер.

«Вот здесь можно с ним поспорить, как раз профессия определяет характер. К примеру, мой организм не может существовать без работы и вне работы, и ничего с этим поделать невозможно. И моя профессия определяет мои поступки и, разумеется, характер. Правда, сегодняшний случай не является доказательством сложной теоремы. Это исключение из правил». Гюзель мысленно спорила с Андреем, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– А кто вы по профессии, Гуля? – услышала она и улыбнулась.

– Не могу сказать.

– Что-нибудь секретное, связанное с правительством? Вы так испугались на вокзале. Я уже решил, что ваша жизнь в опасности.

– Нет, что вы, ничего такого… имею в виду, ничего секретного. Просто привыкла к точности и порядку, к дисциплине. Не люблю, когда выбиваюсь из режима, тогда… – она снова запнулась и замолчала.

– Что тогда? Скажите, что тогда? – спросил Андрей. В его глазах зажглись огоньки, у него и прежде светились глаза, но это были другие пожары.

Она оглядела пустой зал, подыскивая подходящий ответ, но ничего не придумала, что бы ему ответить, и продолжала молчать. «Что сказать? Когда выбиваюсь из режима, а это случается редко, то всегда вспоминаю, что я все-таки – женщина, и мне могут нравиться мужчины. И в них, оказывается, можно видеть не только коллег по службе и товарищей по оружию. Но в такие моменты любые мысли мне кажутся грешными, достойными лишь порицания и осуждения. И вообще что я здесь делаю, зачем сижу с этим человеком за одним столом и изнываю от мучительных сомнений?»

– Понятно, что тогда с вами случается. Успокойтесь, все нормально. Было бы гораздо хуже, если бы с вами ничего подобного не случалось, – сказал Андрей.

Гюзель ничего не поняла из сказанного, да и Андрей говорил скороговоркой. Он посматривал на часы, будто торопил время. Вдруг встал и требовательно протянул руку: «Ваши документы!»

Гюзель протянула паспорт, и он ушел, оставив кейс на столике. «Какой он все-таки легкомысленный, оставил все свое имущество незнакомой женщине», – подумала она раздраженно, но Андрей быстро возвратился, размахивая билетами, будто в руках у него оказались карты или счастливые лотерейные билеты с миллионным выигрышем. «Интересно, что бы я делала с этим кейсом, если бы он вообще не вернулся?» – подумала она. Вопрос остался без ответа.