Лицо удачи

После смерти Андрея Валерьяновича Голубева Катя начала прикладываться к бутылкам. Анна Юльевна заметила и прикрикнула: «Не смей!» Трифонова, считавшая, что после пережитого имеет право на все, могла бы ее не услышать. Подействовали тогда не слова, а взгляд и тон Клуниной. Будь они осуждающими или грозными, Катю, которая уже вовсю начала заигрывать с алкоголем, не проняло бы так. Но доктор смотрела и говорила брезгливо. Не презрительно, не свысока. Не гадливо. А именно брезгливо, когда люди все еще рядом, бок о бок, но один другому уже отвратителен.

То ощущение Катя до сих пор испытывала в ночных кошмарах. Абсолютная уверенность, что доктор сейчас развернется и уйдет, а ее медсестра навсегда останется одна на целом свете. Потому что неизбежно кинется к другим, и они тоже брезгливо скривятся и заспешат прочь. И винить будет некого, кроме себя. Ей самой были противны нажравшиеся в хлам девчонки из общаги, то канючившие, чтобы их жалели, то агрессивно бросавшиеся на тех, кто жалел. Любая думала, что остальным нужно воздержаться. И только у нее по-настоящему убийственные обстоятельства, только ей не можно, а нужно, чтобы не сдохнуть, и простительно. Катя тогда взяла себя в руки. А сейчас упрямо бросила в стенку:

– Я ведь не собиралась напиваться. Самую маленькую емкость купила сто лет назад. Хорошо же, Анна Юльевна! Вы лишили меня доступного релаксанта, вам и советовать, что мне делать. – Она вдруг почувствовала, что неимоверная тяжесть в ней будто шевельнулась, приподнимаясь. Замерла в безумной надежде на облегчение. Потом горько вздохнула: – Нет, просто улеглась поудобнее, сволочь. Ее не выгонишь, не вытравишь. Только взорвать к чертовой матери. Но чем?

Катя посмотрела на часы. Рабочий день врачей-терапевтов давно кончился. С тех пор как Трифонова стала операционной сестрой, виделись они редко. Но Катя неизменно звонила доктору на сотовый и поздравляла с каждым праздником. Раньше, чем маме с папой и бабушке звонила. А по личным делам первый и последний раз беспокоила Анну Юльевну, когда стояла над трупом Голубева. «Предпоследний», – усмехнулась она и коснулась экрана.

– Добрый вечер, Екатерина, – раздался знакомый, всегда чуть насмешливый голос. – С отпуском тебя.

– Здравствуйте. Спасибо. Мне так надо с вами поговорить. Я… э…

Катя вдруг сообразила, что не может объяснить причину звонка. Чего она хочет? Поблагодарить Клунину за то, что не дала спиться? Или упрекнуть в этом? Но свои родные доктора на то и существуют, чтобы выручать забуксовавших в глине нерешительности медсестер.

– У меня после работы было одно мероприятие. Так что я еще в окрестностях клиники. И где-то минут через двадцать проеду твою станцию. Могу выйти. Подбегай, если дома, – сказала Анна Юльевна. И, совсем как в их поликлиническую бытность, добавила: – Стой возле турникетов, я поднимусь и дам тебе карточку.

У Кати была и своя карточка, и деньги на ней. Она уже могла в кафе доктора пригласить, если бы та согласилась. Но забота Анны Юльевны растрогала до слез. И, вместо того чтобы завопить «бегу», она просипела:

– Я сама войду, мне все равно потом к знакомой ехать. Вы в каком вагоне будете?

– Ближе к концу.

– Я уже собираюсь, Анна Юльевна. Вам не придется меня ждать.

Вскоре Трифонова быстро шагала по улице. Она не обращала внимания на глазеющих мужиков. Ее уже сто раз могли разрезать на куски. И еще сто раз смогут. Но неизвестно когда. А бездомной она окажется уже послезавтра. Надо было задать Клуниной главный вопрос о смысле жизни. И бежать к компу, искать всю ночь варианты. Ибо с утра придется обзванивать агентства и владельцев. Господи, опять. Сначала теряешься от огромного числа предлагаемых к сдаче закутков. Потом начинается. В объявлении написано, что комнаты изолированные, а они смежные. Тебе, разумеется, предлагают проходную с условием, что хозяева будут смотреть в ней телевизор. Или выясняется, что две комнаты из трех уже снимают психически неустойчивые личности. И надо поладить с ними кровь из носу, чтобы не выжили тебя из комнаты, как шестерых твоих предшественников. А пять минут пешком до метро, которые оказываются пятьюдесятью, классика жанра. Потом уже по мелочи – откуда-то до работы доберешься только кружными путями за два часа. Куда-то въехать можно не раньше чем через три месяца. Где-то хозяин – одинокий возбужденный маньяк с сальной рожей. За вполне приемлемые квадратные метры требуют залог и чуть ли не годовую оплату вперед. А еще некоторые желают, чтобы постояльцы оплачивали коммуналку и за себя, и за них. Есть любители навесить на жильцов одной комнаты уборку всех помещений и балкона, на который запрещают выходить. В общем, хорошо, если останется два места на выбор.

Катя невольно снова вернулась мыслями к своей квартирной хозяйке. Свежая обида была весомее, чем прежние тухлые. Безответственная девица могла бы спалить эту тесную нору и уйти. Потерять или отравить Журавлика, чтоб не мешал. Взломать закрытую комнату, поселиться в ней, а свою сдать. Обокрасть богатых соседей и исчезнуть. Устроить наркопритон. Да, и проституток сюда побольше. Связаться с лихим парнем, мастером по изготовлению фальшивых документов, и загнать жилплощадь каким-нибудь придуркам. А она? Переводы отправляла день в день. Счета оплачивала регулярно. Собаку выгуливала. Ни одной деревяшки не поцарапала, чашки не разбила, цветка не засушила. Пыль в доме не копится, занавески не прокурены, сантехника ни разу не ломалась, холодильник не тёк. И вместо спасибо – пошла вон. Да пойдет, куда денется, знает, хозяин-барин. Право собственности свято. Но неужели нельзя по-человечески, то есть заранее предупредить? Когда же все эти твари нарвутся на тех, кто покажет им кузькину мать? Только ведь не поймут, за что страдают. Бога затеребят. Волки в овечьих шкурах, а не люди.

Трифонова наконец спустилась в подземку. Клунина на ее глазах вышла из расцвеченного изнутри летними пассажирами вагона. Все такая же серьезная, усталая, миловидная. Кто понимает, залюбуется. Двинулась к скамейке и встала рядом. Суеты в ней не было ни на грош. А вот энергия чувствовалась. Катя ускорилась, будто на прием в поликлинике опаздывала:

– Ой, Анна Юльевна, какая вы рождественская!

– Приветствую, Екатерина. В смысле?

– Долго объяснять. Прекрасно выглядите.

– Можно я не буду дурой? Глупо делать ответный комплимент девушке, которая вдвое моложе. Как дела, Катя?

– Хозяйка достала своими фокусами, – неожиданно ляпнула медсестра и прикусила язык. Досчитала до трех и спросила: – Я не из-за этого звонила. Анна Юльевна, что надо делать для самосохранения, а?

– Екатерина, что стряслось?

– Ничего особенного. Хочу кое от кого отделаться.

– Надеюсь, не от хозяйки?

– Доктор, мне не до шуток.

– Слишком много пообещала не тому мальчику? – в голосе Клуниной послышалось облегчение. Она даже улыбнулась: – Самосохранение, Кать, обеспечивают всего две линии поведения: делать то, чего от тебя ждут, и делать то, чего от тебя никто не ожидал. Нехитрый набор. Самое трудное в жизни – определить, когда выгодно одно, а когда другое.

– Доктор, вы гений. – У Кати сделался отсутствующий вид.

Анна Юльевна отлично его помнила. Сказала, не очень надеясь быть услышанной:

– Не зависай тут, а то останешься без кошелька и паспорта. Или поезжай к своей знакомой, или ступай на воздух. До свидания.

Она шагнула в сгустившуюся при виде поезда толпу.

Катя медленно поднялась и направилась к лестнице. В их семье бабушка с мамой делали две грандиозные уборки. На Пасху в доме воцарялась особая строгая чистота. Она пахла выпечкой и звучала каждой отмытой стекляшкой, каждой натертой мастикой дощечкой. И раньше Трифонова думала про Клунину: «Пасхальная женщина». В Рождество было так же чисто, но не так строго – елка, лампочки, мишура. Вот Катя и назвала сегодня доктора рождественской вслух. Та, перестав бегать по участку, освоившись в высокой зарплате, начала делать прическу и носить каблуки. Всего-то и надо было, чтобы стать заметной.