Страница 25 из 30
А они были. Был момент сомнений, наполненный страхом, ибо не так это легко просить мужчину с израненной душой остаться.
— Да… — прошептала она.
— Что? — конечно, он понял её, но, затаив дыхание, Гейден ждал чего-то большего, подтверждения, что не ошибся, не ослышался.
— Пущу.
— Я вернулся другим, нимфа. Я уже не тот, что уходил.
— Вижу, воин. Вижу боль в тебе страшную, но с этой хворью тебе одному лишь справляться. Крохотная хижина, моё участие и я сама — всё, что могу предложить. Если…
Он больше не слушал — внезапно схватился за девичью талию и рывком потянул на себя. С жадностью вдавливая, втискивая, вминая Алексу в собственное тело, Квинт сжал её так сильно, как если бы только в ней одной находилось его спасение. Зарывшись лицом в черные волосы, вдыхал аромат женского тела, и чувствовал, что становится легче…
Гейден взял её тут же. На этом самом грёбаном клочке земли, укрытом от посторонних глаз. Сырой мох, на который он повалил Алексу, стал мягким ложем, густой ельник — стенами, а небо… Бескрайнее голубое небо отражалось в фиалковых глазах, когда он просто задрал подол её платья и, освободившись сам от сковывающего член тряпья, без каких-либо прелюдий требовательно развёл женские бёдра и нещадно ворвался в нежную плоть, причиняя ведьме боль. Не терпящий надругательств над женщиной, озверевший Квинт Гейден сам уподобился грубому животному. Он остервенело драл Алексу, вколачивался в неподготовленное к жестокому вторжению юное тело, выплёскивая накопившуюся злость и ярость.
Ей никогда не было так больно. Пульсирующая боль жгла и пронзала в такт его выпадам, и слёзы стояли в глазах. Вздрагивая, Алекса обнимала мужчину и отчаянно кусала губы, сдерживая давящие грудь стоны. Но даже ценой собственной боли она не взмолилась бы о пощаде, не остановила бы сейчас воина, ибо знала, её физические муки ничто в сравнении с теми, что раздирают его сердце. Огромная, нескончаемая вселенная — его жуткая обитель превратилась в разъярённую, голодную стихию. Израненная нечеловеческая её суть будет истекать собственной проклятой кровью, пока не насытится чужими страданиями, пока не исчерпает силы кого бы то ни было другого. Как иссохшей пустыне для жизни требуется влага, ей нужны живые жертвы, и, надеясь собственной утолить терзания воина, Алекса добровольно пошла на это, ибо, однажды став частью этого всеобъемлющего хаоса, осталась в нём навсегда. Демон никогда не отпустит того, кото считает своим.
Квинт Гейден ногой распахнул хлипкую дверь и зашёл в маленькую хижину ведьмы. Прижимая Алексу к груди, он осмотрел знакомое помещение, где с момента его исчезновения так ничего и не изменилось, подошёл к узенькой, не бог весь какой крепкой кровати и аккуратно положил на неё бесчувственную женщину.
Ему страшно хотелось пить и лучше бы пойла покрепче. Нажраться, чтобы стереть к чертям из памяти последние часы и не видеть дело рук своих поганых. Да если бы только рук… Квинт застонал и опустился на пол подле кровати.
— Ублюдок! Правильно, аmil, я и есть настоящий ублюдок, — демэльф подтянул ноги к груди, свесил на колени руки и опустил голову. Презирая себя, он недвижимо сидел у изголовья кровати, бессмысленно блуждая взглядом по земляному полу хижины. Квинт не представлял, как будет смотреть в глаза своей нимфе. Глупая! Какая же она глупая! Зачем была столь беспечна? Знала ведь, кто он такой. «Пущу» сказала и прыгнула за ним в пекло, не думая, на что себя обрекла. Теперь уже поздно, сотворённого не исправишь.
Минуты медленно перетекали в часы. В наиболее благословенные из них казалось воину, что все органы его, включая душу, полностью атрофировались, а вместе с ними и малейшие эмоции стирались в пыль. Тогда апатичный покой овладевал Квинтом, становясь ему спасительным забвением, и только море, которое отчего-то вдруг распростёрлось перед взором легионера, напоминало, что он страшно хотел пить.
От прикосновения женской руки к волосам Квинт вздрогнул, очнулся и посмотрел на Алексу. Похоже, он задремал, прозевав момент её пробуждения.
— Я бы тоже чего-нибудь попила, — прошептала она. Гейден нахмурился, гадая, как ведьма догадалась о его жажде. Неужели опять забралась в голову своими колдовскими штучками?
— У тебя губы потрескались, — пояснила она и чуть улыбнулась, словно его мысли и вовсе не были для неё секретом. Квинт предпочёл кивнуть, но внутри весь закипал от негодования. Как она может смотреть на его губы? Как после произошедшего вообще может говорить с ним, касаться, терпеть его присутствие, если он сам себя с трудом выносит?
— Почему не гонишь? — через плечо кинул легионер, подходя к холодному очагу, чтобы развести огонь.
Она промолчала. Время шло, Алекса лежала с закрытыми глазами и только ровное, лёгкое её дыхание свидетельствовало, что в комнатке живой человек.
«Спит», — подумал Квинт, в одинаковой мере испытывая облегчение и досаду. Облегчение потому, что так было легче смотреть на неё, на это разодранное его стараниями простенькое платье. Дерьмо! Сейчас он настолько нищ, что не смог бы себе позволить купить ей новое. Было легче смотреть на тело её в ссадинах и подтёках на плечах, груди и бёдрах, не дающих забыть, что он есть на самом деле. Так легче, ибо зверь внутри него самого, в исступлении извергнув ярость, на время успокоился и присмирел.
«Сукин я выродок!» — он вернулся к кровати и, словно преступник, скрывающий следы своего преступления, накрыл бледное тело девушки шкурой.
Досадовал же Квинт потому, что, не ответив, Алекса тянула время их расставания, а он не мог оставить её полностью беззащитной, тем более, что её чёртов волк куда-то запропастился.
Стремясь чем-то себя занять, легионер вскипятил воду в котле и с горем пополам приготовил некую пахучую жидкость жёлтого цвета из сухих трав, найденных среди многочисленных припасов в хижине ведьмы. Наполнив этим отваром глиняную кружку, он сделал приличный глоток.
— Что за дрянь?! — сплюнул горькую отраву демэльф и, схватив черпак, метнулся к бадье. Он жадно глотал холодную воду, когда вдруг расслышал тихий смех.
Алекса смеялась. Всё то время, что он себя поедом грыз, она не спала, а подглядывала за ним из-под прикрытых век, как за диковинным зверем. Теперь же, прикрыв лицо растопыренными пальцами, откровенно смеётся над его промахом. В конце концов, притворяться не было уже смысла, и её смех стал полным и громким. Он оставался таким даже когда, не рассчитав силы, она поднялась, и человеческое тело болезненным спазмом напомнило о причинённых увечьях. Алекса схватилась за живот, упала на пол, скорчившись от боли, но даже теперь, даже теперь её смех стоял у Квинта в ушах.
Парень кинулся к ней, подхватил девушку и вновь уложил на кровать:
— Что ты творишь, ненормальная? Тебе лежать нужно! Да, кому я говорю…
— Ты извёл все запасы молочая для окраски шерсти, — с лицом, перекошенным от боли, она продолжала смеяться. — Надеюсь, у демонов желудки лужёные, но, если нет, отхожее место по тропке слева. Молочай, знаешь ли, слабит.
Сообразив, что это истерика, настоящая истерика человека, перенёсшего стресс, Квинт прижал Алексу к груди.
— Чокнутая! Какая же ты чокнутая, — шептал он, гладя её по голове и укачивая, словно ребёнка. — Тише, нимфа, тише. Успокойся. Вот чуть окрепнешь, и уйду. Обещаю. Не потревожу больше. Заживёшь прежней жизнью. Ночами свитки будешь изучать, днём поганого этого молочая охапками насобираешь, — он улыбнулся, представив Алексу с корзиной, полной ведьмовской травы. — Станешь люд лечить, а Север твой тебе в подмогу.
— Как раньше, больше не будет, — её истерика так же неожиданно закончилась, как началась, и теперь ведьма говорила спокойно и рассудительно. При этом она не отстранилась от воина, а наоборот, одну руку положила ему на талию, несмело приобняв. — Жизнь, что ручей, бег которого не остановишь. Ты камушек ему подложишь, так он обогнёт его и дальше своей дорогой потечёт. Ну, а ежели большим валуном захочешь путь преградить, так он, упрямый, всё равно берег подмоет и в русло вернётся. Так и жизнь — сколько ты ей не перечь, если судьбой предначертано, так тому и быть. А духи говорят, что ты не уйдёшь.