Страница 27 из 78
Не помню, за какую проделку я попал в лагерный карцер. Вот мерзость! Это была глубокая яма в три аршина длины и два ширины, вырытая в земле, причем стены были земляные, не обшитые даже досками, а над ними небольшой сруб, с крошечным окошечком на низкойнизкой дверке. Из крыши торчала деревянная труба-вентилятор. Пол состоял из нескольких досок, хлюпавших в воде, на нем стояли козлы с деревянными досками и прибитым к ним поленом - постель и подушка. Во время дождя и долго после по стенам струилась вода, вылезали дождевые черви и падали на постель, а по полу прыгали лягушки.
Это наказание называлось - строгий карцер. Пища - фунт солдатского хлеба и кружка воды в сутки. Сидели в нем от суток до месяца, - последний срок по приговору суда. Я просидел сутки в жаркий день после ночного дождя, и ужас этих суток до сих пор помню. Кроме карцера суд присуждал еще иногда к порке. Последнее, - если провинившийся солдат состоял в разряде штрафованных. Штрафованного мог наказывать десятью ударами розог ротный, двадцатью пятью батальонный, и пятидесятью - командир полка в дисциплинарном порядке.
Вольский никогда никого не наказывал, а в полку были ротные, любители этого способа воспитания. Я раз присутствовал на этом наказании, по суду, которое в полку называлось конфирмацией.
Орлов сидел под арестом, присужденный полковым судом к пятидесяти ударам розог "за побег и промотание казенных вещей".
- Уж и вешши: рваная шинелишка, вроде облака, серая, да скрозная, и притупея еще перегорелой кожи! - объяснял наш солдат, конвоировавший в суд Орлова.
Побег у него был первый, а самовольных отлучек не перечтешь:
- Опять Орлов за водой ушел, - говорили солдаты. Обыкновенно он исчезал из лагерей. Зимой это был самый аккуратный служака, но чуть лед на Волге прошел,-заскучает, ходит из угла в угол, мучится, а как перешли в лагерь,-он недалеко от Полушкиной рощи) над самой рекой, - Орлова нет, как нет. Дня через три-четыре явится веселый, отсидит, и опять за службу. Последняя его отлучка была в прошлом году, в июне. Отсидел он две недели в подземном карцере, и прямо из-под ареста вышел на стрельбу. Там мы разговорились.
- Куда же ты отлучался, запил где-нибудь?
- Нет, просто так, водой потянуло: вышел после учения на Волгу, сижу на бережку под лагерем... Пароходики бегут-посвистывают, баржи за ними ползут, на баржах народ кашу варит, косовушки парусом мелькают... Смолой от снастей потягивает... А надо мной в лагерях барабан: "Тратата, тратата", по пустомуто месту!.. И пошел я вниз по песочку, как матушка Волга бежит... Иду да иду... Посижу, водички попью-и опять иду... "Тра-та-та, тра-та-та", еще в ушах в памяти, а уж и города давно не видать и солнышко в воде тонет, всю Волгу вызолотило... Остановился и думаю: на поверку опоздал, все равно, до утра уж, ответ один. А на бережку, на песочке, огонек - ватага юшку варит. Я к ним:
"Мир беседе, рыбачки честные"... Подсел я к казану... А в нем так белым ключом и бьет!.. Ушицы похлебали,,. Разговорились, так, мол, и так, дальше-больше да четыре дня и ночи и проработал я у них. Потом вернулся в лагерь, фельдфебелю две стерлядки и налима принес, да на грех на Шептуна наткнулся: "Что это у тебя? Откуда рыба? Украл?..". Я ему и покаялся. Стерлядок он отобрал себе, а меня прямо в карцыю. Чего ему только надо было, ненавистному!
* * *
И не раз бывало это с Орловым - уйдет дня на два, на три; вернется тихий да послушный, все вещи целы- ну, легкое наказание; взводный его, Иван Иванович Ярилов, душу солдатскую понимал, и все по-хорошему кончалось, и Орлову дослужить до бессрочного только год оставалось.
И вот завтра его порют. Утром мы собрались во второй батальон на конфирмацию. Солдаты выстроены в каре, - оставлено только место для прохода. Посередине две кучи длинных березовых розог, перевязанных пучками. Придут офицеры, взглянут на розги и выйдут из казармы на крыльцо. Пришел и Шептун. Сутуловатый, приземистый, исподлобья взглянул он своими неподвижными рыбьими глазами на строй, подошел к розгам, взял пучок, свистнул им два раза в воздухе и, бережно положив, прошел в фельдфебельскую канцелярию.
- Злорадный этот Шептун. И чего только ему надо везде нос совать.
- Этим и жив, носом да язычком: нанюхает и к начальству.... С самим начальником дивизии знаком!
- При милости на кухне задом жар раздувает!
- А дома, - денщики сказывают, - хуже аспида, поедом ест, всю семью измурдовал...
Разговаривала около нас кучка капральных.
- Смирр-но! - загремел фельдфебель.
В подтянувшееся каре вошли ефрейторы и батальонный командир, майор-"Кобылья Голова", общий любимец, добрейший человек, из простых солдат. Прозвание же ему дали солдаты в первый день, как он появился перед фронтом, за его длинную лошадиную голову. В настоящее время он исправлял должность командира полка. Приняв рапорт дежурного, он приказал ротному:
- Приступите, но без особых церемоний и как-нибудь поскорее!
Двое конвойных с ружьями ввели в середину каре Орлова. Он шел, потупившись. Его широкое, сухое, загорелое лицо, слегка тронутое оспой, было бледно. Несколько минут чтения приговора нам казались бесконечными. И майор, и офицеры старались не глядеть ни на Орлова, ни на нас. Только ротный капитан Ярилов, дослужившийся из кантонистов и помнивший еще "сквозь строй" и шпицрутены на своей спине, хладнокровно, без суеты, распоряжался приготовлениями.
- Ну, брат, Орлов, раздевайся! Делать нечего, - суд присудил, надо!
Орлов разделся. Свернутую шинель положил под голову и лег. Два солдатика, по приказу Ярилова, держали его за ноги, два-за плечи.
- Иван Иванович, посадите ему на голову солдата!
высунулся Шептун.
Орлов поднял кверху голову, сверкнул своими большими серыми глазами на Шептуна и дрожащим голосом крикнул:
- Не надо! Совсем не надо держать, я не пошевелюсь.
- Попробуйте, оставьте его одного, - сказал майор. Солдаты отошли. Доктор Глебов попробовал пульс и, взглянув на майора, тихо шепнул:
- Можно, здоров.
- Ну, ребята, начинай, а я считать буду, - обратился Ярилов к двум ефрейторам, стоявшим с пулками по обе стороны Орлова.
- Р-раз.