Страница 11 из 14
Мелочность счетов драгунского капитана с Печориным совершенно не соответствует масштабу запрошенной за нее цены: смерть Печорина – единственное, что удовлетворит капитана. В итоге вместо Печорина подстрелен дурак Грушницкий. В отличие от «Маскарада», в котором Неизвестному удается переиграть главного героя драмы Арбенина, убившего свою жену Нину в строгом соответствии с планом злоумышленников, Печорин перехватывает инициативу, и теперь уже не он, а Грушницкий должен или умереть, или публично раскаяться. Эта сложносочиненная интрига с заменой жертвы в финале странным образом возвышает Грушницкого. Герой, интеллектуальным потолком которого была выспренная фраза, впервые в жизни сталкивается с проблемой нравственного выбора, необходимостью платить за свои слова. «Смерть Грушницкого, во всяком случае прекрасна, – писал об этом персонаже поэт Иннокентий Анненский. – Так людей не высмеивают» (6, с. 533).
В новелле восемь подслушиваний и подглядываний, и именно они решают судьбу Печорина и Грушницкого. Сначала в приоткрытый ставень Печорин наблюдает, как капитан подстрекает Грушницкого сделать из него посмешище и стреляться на незаряженных револьверах. Затем становится тайным свидетелем того, как Грушницкий порочит Мери. Теперь уже сам Печорин делает дуэль неотвратимой, появляясь в дверях в разгар этой грязной болтовни. Но главная тайна приоткрывается не Печорину, а его другу и двойнику доктору Вернеру, узнавшему о новом намерении заговорщиков: не высмеять, а убить Печорина, не зарядив его револьвер. Вернер не только «второе “я”» Печорина, но и, вполне возможно, скептический автопортрет самого автора – не случайно главная тайна дуэли оказывается в его руках. Комментаторы нашли множество фактов, подтверждающих, что в этой новелле Лермонтов как будто расщепляется на два персонажа, отдавая Вернеру реальные черты своего физического облика (худое слабое тело, непропорциональные ноги, большая голова), а стройному красавцу Печорину воображаемые телесные достоинства. Скептический и безобразный доктор, которому лечение требуется, может быть, больше, чем его пациентам, – эта лермонтовская ирония на тему «люди и положения» найдет свое продолжение в прозе и драматургии Чехова, у которого доктора пьющие, усталые люди, сами нуждающиеся в душевной и физической терапии.
Новые смертельные условия дуэли, предложенные Печориным, не оставляют Грушницкому выбора: он должен или подвергнуться одинаковой с Печориным смертельной опасности, или сознаться в клевете. Последнее невыносимо для самолюбия Грушницкого. «Борьба совести с самолюбием была непродолжительной», – комментирует его выбор Лермонтов (1, с. 179). Он лучше умрет, «сохранив лицо», чем признает превосходство Печорина. Сюжет с дуэлью, не на шутку занимавший писателя, скоро отзовется в его собственной судьбе. Поразительно, как совпадет и место действия – Кавказские Минеральные Воды, и самовлюбленный характер Мартынова-Грушницкого. И даже фраза, которую Печорин говорит доктору Вернеру: «Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит…» (1, с. 180) – кажется произнесенной не Печориным, а самим Лермонтовым: уж слишком его дуэль с Мартыновым похожа на самоубийство. Горьким предчувствием близкого и внезапного конца полна эта глава романа.
В этой истории Печорин то становится похож на романтического бунтаря, в одиночку противостоящего силам мирового зла – лжи, подлости, коварству, трусости, то сам вдруг сближается со своими врагами – драгунским капитаном и Грушницким. Персонажи без устали повторяют и карикатурят друг друга (Мери – Грушницкого, Грушницкий – Печорина, Печорин – Вернера и т.д.), при этом сталкиваясь в непримиримой борьбе. Эта постоянная смена ролей, масок и положений отсылает нас к излюбленной лермонтовской теме человеческого маскарада с его колесом фортуны и попеременным взлетом и падением действующих лиц.
«Угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов – вот что я называю жизнью!» – говорит Печорин (1, с. 175). Как и драгунским капитаном, им руководит желание срежиссировать весь спектакль. Но ни в подлом заговоре армейцев, ни в тонкой психологической игре Печорина такая режиссура невозможна. Случайность вторгается в человеческие планы и не позволяет довести желаемое до конца. Развязка драмы катастрофична: Грушницкий убит, сердце Мери разбито, здоровье и благополучие Веры пошатнулись, а Печорина по подозрению в дуэли ссылают в крепость. Желание Печорина властвовать над людьми проявляется в пятигорской истории в полной мере, но, увы, и он сам, и остальные участники этой трагедии подчиняются жестокому и неуправляемому ходу вещей.
Что лучше: прекраснодушие Мери или неприкрытый цинизм Печорина? Нелицеприятная правда о человеческих слабостях или романтические иллюзии о возвышенной душе? Безответственная глуповатость Грушницкого или порочная искушенность Печорина? Стоит ли подглядывать в приоткрытый ставень или проще и спокойнее пройти мимо? Все эти вопросы ведут нас к центральной проблеме «Княжны Мери», пропитанной печоринской рефлексией и наблюдением над человеческими характерами: что несет человеку опыт познания себя и других, и где та черта в постижении душевных тайн, за которую простым смертным лучше не заходить.
1. Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени. – СПб.: Азбука-классика, 2006. – 224 с.
2. Польская Е., Польский Л., Розенфельд Б. «И звезда с звездою говорит…» – Кисловодск: МИЛ, 2005. – 243 с.
3. Розенфельд Б. Малознакомый Кисловодск. – М.: Гелион АРВ, 2005. – 272 с.
4. Лермонтов М.Ю. Сочинения в четырех томах. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. – Т. 1. – 826 с.
5. Герштейн Э. Роман «Герой нашего времени» Лермонтова. – М.: ЧеРо, 1997. – 128 с.
6. Анненский И. Избранные произведения. – Л.: Худ. лит., 1988. – 736 с.
7. Хамар-Дабанов Е. Проделки на Кавказе. – Ставрополь: Кн. изд-во, 1986. – 256 с.
Алжирский пролог. «Изнанка и лицевая сторона», «Бракосочетания» 7
Когда пробуешь охватить одним взглядом четверть века писательской работы Камю, поражает на редкость четкая, будто заранее обдуманная и тщательно выверенная упорядоченность его наследия. Иной раз трудно отделаться от догадки, неверной и все же соблазнительной, что оно не сложилось в ходе стихийных и зачастую сбивчивых поисков, а выстраивалось умом, озабоченным тем, чтобы кривая его становления – коль скоро она не может быть совсем уж прямой линией – все-таки была по возможности стройной и плавной, без резких изломов и внезапных зигзагов. Книги следуют одна за другой так, словно это очередные разделы единого сочинения, обогащенного по ходу продвижения вперед и повернутою разными гранями.
«Миф о Сизифе» растолковывает в пространных умозрительных выкладках истины, открывшиеся повествователю в ранних лирических эссе в минуты озарений; «Бунтующий человек» отправляется от той самой точки, где остановилось раздумье «Мифа о Сизифе». В свою очередь, теоретические работы не только примыкают к пьесам и прозаическим повествованиям, но и дают ключ к ним: «Миф о Сизифе» проливает свет на философскую суть «Калигулы» и «Постороннего», в одной из главок «Бунтующего человека» обсуждаются факты, послужившие материалом для «Праведных». Эпизоды, мимоходом намеченные в какой‐то вещи, потом образуют костяк следующих: из нескольких фраз «Постороннего» выросло «Недоразумение», лицо, едва промелькнувшее в «Постороннем», станет чуть ли не основной фигурой «Чумы».
Не делая секрета из известной преднамеренности всех тех перекличек и подхватов, Камю в «Записных книжках» в 1947 г. набросал для себя даже схему своего рода триптиха, каким ему рисовалось собственное творчество. Хронология и логическое членение здесь совпадают. Первая часть озаглавлена «Абсурд» и включает произведения с кануна войны до ее окончания: «Калигулу», «Постороннего», «Миф о Сизифе», «Недоразумение». Во вторую, «Бунт», входят «Чума», «Праведные», «Бунтующий человек». Здесь автор пытается извлечь уроки из прошлого, обдумать судьбу и долг личности в потоке истории, характерные для интеллектуальной атмосферы в послевоенной Франции. Черновики третьей части не названы, там значатся замыслы, так и не осуществленные. После гибели писателя эту часть можно с немалой долей приближенности обозначить как «Изгнание», отнеся сюда «Падение» и «Изгнание и царство». У каждой части есть довольно очевидные исторические, биографические и тематические границы. Камю как бы сам подсказывает наиболее желательный подход ко всему, что вышло из-под его пера: за летописью трудов и дней он приглашает уловить жесткую последовательность мысли, привыкшей к ясной расчлененности пройденного ею пути и вместе с тем сопряжению всех своих концов и начал.
7
Великовский С. Алжирский пролог. «Изнанка и лицевая сторона», «Бракосочетания» // Великовский С. Грани «несчастного сознания». Театр, проза, философия, эссеистика, эстетика Альбера Камю. – М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015. – С. 25–30.