Страница 12 из 16
Египтяне были мудры иначе. У них греки научились математике и геометрии, но истина была дана им изначально их верой, в том числе – в магию, а грекам эту истину нужно было искать. Она была скрыта в богах, т.е. в природе, в том числе и природе человека. «Трудно познать самого себя»,– говорил Фалес из Милета. Греческим философам, как героям Достоевского, не надобно было миллионов, «надобно мысль разрешить». «Между тем вся мысль египтян, вавилонян, иудеев… в своих предельных достижениях не философия, ибо предмет этой мысли не “бытие”, а жизнь, не сущность, а существование, и оперирует она не “категориями”, а нерасчлененными символами человеческого самоощущения в мире». У греческих философов «мышление впервые превратилось из мышления в мире в мышление о мире» (1, с. 17). Размышляя о предмете философии, Аверинцев отмечает: «Абсолют философской религии Платона называется “существенно-Сущее” (…) абсолют библейской веры называется “Живой Бог”… Переводчики, создавшие так называемую Септуагинту, на радость всем философствующим теологам средневековья передали знаменитое самоописание библейского бога в терминах греческого онтологизма “Аз есмъ Сущий” (Исход, гл. 3, ст. 14), но древнееврейский глагол… означает не “быть”, но “действенно присутствовать”; он характеризует не сущность, а существование… И здесь дело идет о жизни, а не о бытии; о реальности, а не о сущности» (1, с. 59).
Эти глубокие соображения Аверинцева косвенно подтверждаются примерами из дидактической афористики Древнего Египта, которая приблизительно может быть соотнесена с философской прозой Древней Греции. Вот один из фрагментов такого рода:
Подобный отзыв содержится в монографии Тураева и в отношении мистико-гностических сочинений: «…с самого начала своей культуры египтянин стремился усвоить себе “знание” пути ко спасению, хотя и представлял его себе грубо в виде знания “имен”… И этими именами теперь пестрят продукты гностицизма; таинственные писания связываются с именами египетских богов Тота, Хнума, Исиды, приписываются египетским волхвам Нехепсо и Петосирису. Большое количество “гностических”, уже греческих папирусов, содержащих молитвы, заклинания и т. п., переполнено египетскими элементами и похожи иногда на переводы или пересказы соответствующих демотических произведений…» (39, с. 272).
Симптоматично, что в Египте не было не только философии, но и литературы в профессиональном смысле этого слова. Недаром С. Аверинцев назвал одну из своих статей «Греческая “литература” и ближневосточная “словесность”»6. Впрочем, один из выдающихся зачинателей русской египтологии Б.А. Тураев в 1920 г. опубликовал книгу «Египетская литература», но вот что он писал на страницах своего замечательного труда: «История египетского искусства давно уже имеет свою обширную литературу, вызвала несколько солидных трудов общего характера и преподается с университетских кафедр. Совершенно иное мы должны сказать относительно другой ветви творчества египтян – их словесности. Стены храмов, гробниц, египетская почва представили нам для изучения огромное количество памятников письменности (…) и египетская литература по древности и продолжительности занимает бесспорно первое место (…) но здесь всецело господствует практический дух ежедневного обихода и исключается всякое умозрение…» (39, с. 3, 5, 17).
В связи с этими замечаниями египтолога стоит вспомнить метафорическое высказывание Хайдеггера о предназначении философии и литературы: «Высвобождение языка из-под грамматики на простор какой‐то более сущностной структуры препоручено мысли и поэзии (…) Мысль есть l’engagement со стороны истины бытия…» (46, с. 197–202).
Египетская словесность «не есть литература по той же причине, по которой ближневосточная мысль не есть философия (1, с. 14)… – писал Аверинцев. – Понятие индивидуального “авторства” неизвестно ближневосточным литературам, его функционально замещает понятие личного “авторитета”» (1, с. 21). Греция же – это развитие «авторского самосознания» (1, с. 27)… Со стихией разговора эллины «поступили по-своему, переместив его внутрь литературного произведения… разговор искусственно воссоздается, имитируется, стилизуется средствами литературы. Создается дистанция между собой и другим “я” (…) Но что это такое – личность, понятая объективно, чужое “я”, наблюдаемое и описываемое как “вещь”? Греки ответили на этот вопрос одним словом; “характер”…» (1, с. 23). К поэтике Ближнего Востока, пишет Аверинцев, приложима характеристика Д.С. Лихачёва, данная им поэтике древнерусской литературы XIV–XV вв.: «Психологические состояния как бы “освобождены” от характера». Чувства как бы живут вне людей, но зато пронизывают все их действия…» (22, с. 62–64). Напротив, отмечает Аверинцев, «греки увидели телесно-душевный облик человека, его “эйдос” и “этос”, его характер как систему черт и свойств, как целостную и закономерную предметную структуру, подлежащую наблюдению в последовательном ряде ситуаций» (1, с. 25).
Другое кардинальное отличие греческой литературы от ближневосточной словесности – наличие «пластически замкнутой формы»… «ибо осознание прав и обязанностей личного авторства стоит в отношениях взаимозависимости к эстетическому императиву художественного “целого” (…); замкнутое и вычленившееся из жизненного потока произведение есть коррелят замкнутой и вычленившейся авторской индивидуальности. (…) До тех пор пока литературный текст живет всецело внутри общежизненной ситуации, предстающей по отношению к нему как целое, сам он отнюдь не обязан являть собою “целое” – скорее, наоборот: такая гордыня ему противопоказана» (1, с. 29). Значит, дело не в том, что в Древнем Египте «не писалось прекрасных и глубокомысленных сочинений – таковые были, и в немалом числе; но содержание всенародной жизни выражало себя не в них. Египтяне из века в век возводили здание государства и здания храмов, распахивали пашни и вырезали из базальта статуи, выражая в молчаливой весомости своих трудов суровый пафос безличного порядка…» (1, с. 39). Симптоматично, что имена египтян были только личными и не имели исторического содержания… Более простые имена – короткие обозначения телесных или умственных качеств их носителя… И во все времена было много имен, подсказанных семейной любовью (52, с. 30). Вот, в частности, почему цивилизация Древнего Египта заслуживает сравнительного осмысления наряду с цивилизацией Древней Греции.
Наконец, еще об одной особенности человека древних цивилизаций. Свободный человек греческих полисов был общественным животным. Перикл утверждал, что богатство мы ценим лишь потому, что употребляем его с пользой, а не ради пустой похвальбы. Признание бедности ни для кого не является позором, но большой позор мы видим в том, что человек не стремится избавиться от нее трудом (см.: 43).
Жизнь египтян, так же, как жизнь греков, отличалась простотой и умеренностью. Египтяне и в раю мечтали трудиться, вести такой же образ жизни, как на земле (см.: 52, с. 230). Их скромность и тщательность распространялись на все. Всякая исступленность была им чужда. Выдающийся немецкий египтолог Адольф Эрман, в частности, пишет: «…едва ли можно назвать какой-либо другой народ, который был бы таким невоинственным, как феллахи» (52, с. 351). Другая особенность египтян, подчеркивающая их «этос», – предпочтение пива, но не вина. «Пиво было любимым напитком египетского народа, и даже умершие в своем загробном блаженстве не могли обойтись без пива… в эпоху Древнего царства египтяне варили четыре сорта пива, среди которых было “черное”, т. е. “темное”… Мы мало знаем о приготовлении пива, однако все сведения согласуются, что оно делалось из молотого ячменя…» (53, с. 77–78), но вино, которое у них известно с фараона XXVI династии (VII в. до н. э.) Псамметиха, как рассказывает Плутарх, ссылаясь на свидетельства астронома и географа IV в. до н. э. Эвдокса Книдского, не употребляли в возлияниях богам, оно считалось кровью тех, кто некогда воевал с богами; когда эти воины пали и смешались с землей, из них, якобы, произросла лоза. Поэтому пьянство, считали египтяне, делает людей бешеными и безумными, словно они наполнились кровью предков (29, с. 9). Однако Эрман, читая рисунки из фиванской гробницы и опираясь на письменные источники, располагал иными сведениями. Он писал: «В эпоху Древнего царства в Египте различали шесть сортов вина… Виноград в больших количествах выращивали по всей стране… Рамзес III насадил “бесчисленные виноградники” в южных и северных оазисах… Больше всего он заботился о знаменитом винограднике в горах, который давал “сладкое вино” и назывался Ка-ен-Кемет – “дух Египта”… В эпоху Нового царства… любимым обычаем египтян было смешивать несколько сортов вина» (52, с. 86–87). Кемет – «черная земля». Так египтяне называли свою страну по цвету ее почвы и этим отличали ее от красной страны варваров (52, с. 56).
6
Словесность не хуже литературы, она другая, лишена авторской индивидуальности. Прекрасный образчик египетской словесности опубликован М.Э. Матье:
Уместно добавить, что в поэтическом произведении обычно разделяли красными точками один стих от другого. – См.: (там же, с. 13).