Тайна стеклянного склепа

– Попроси кого-нибудь, пусть принесут виски, – пробурчала она.

– Зои! – воскликнула мадам Бюлов.

– Нет больше сил с ним возиться! Когда-нибудь я его убью, а сейчас – срочно мне бутылку.

– Зои! – с таким душещипательным материнским негодованием повторила Элен, так искренне всплеснула руками, что в сердце мое метнулось сомнение – была ли она вообще когда-нибудь той неуловимой Элен Бюлов, какой ее знали в девятнадцатом столетии, той невероятной, изобретательной, смелой и ничего не боящейся Элен Бюлов, которая могла одним забавным фокусом перевернуть жизнь множества людей с ног на голову?

Передо мной стояла мать, всем существом своим трепещущая в материнском порыве оградить дитя от капризного безумства. Ловкая и неуловимая Элен Бюлов осталась в прошлом веке, а в новый век ступила почтенная дама, радеющая за воспитание своих отпрысков. Радеющая и от души балующая. Одному Богу было видано, каких усилий стоило ей оставаться в этой роли успешной. Канатоходцу и то было проще удержаться под куполом цирка, чем матери, балансирующей меж непростым характером дочери и любовью к ней.

Мы покинули Медисон-сквер-гарден каким-то потайным манером. Всю дорогу Зои доказывала свое сумасбродство, а Элен Бюлов снисходительно и осторожно в нем участвовала. Не теряя самообладания ни на мгновение.

Спустя час я мчался на заднем сиденье ярко-красного четырехместного «Форда Модал Кей» – модели нынешнего года, выпущенной в начале осени и стоившей доктору Иноземцеву три тысячи долларов – подарок в честь дня рождения дочери.

За рулем сидела Зои, рядом – ее мать. Авто с ревущим бензиновым двигателем неслось со скоростью, которая превосходила, наверное, и скорость парохода, и поездов, и даже всюду снующих зеленых такси. Оно трещало и стонало, спицы на колесах готовы были лопнуть в любую секунду. Зои то и дело резко сдавала то вправо, то влево, объезжая невидимые мне препятствия на дороге. Мы пересекли большой подвесной мост и уже вовсю неслись через картофельные поля островной части Нью-Йорка, называемой Лонг-Айлендом, где еще царили невысокие виллы и сохранилась относительная загородная тишина. Вилла Иноземцева располагалась далеко на северо-востоке острова, едва ли не в самом его конце.

Обе без умолку что-то рассказывали, совершено не обращая внимания на ветер, бьющий в лицо. За бортом голые деревья, кусты и панорама ночного океана мелькали с частотой картинок калейдоскопа, будто попавшего в лапы обезьяны. Я словно очутился в самом центре безумного лихорадочного сна. Оттого что беспрестанно в лицо бил морозный ветер, трудно было дышать. Верх кузова авто спустили – Зои изнывала от жары. От вездесущего аромата виски, что хвостом тянулся за юной артисткой, кружилась голова. Она по-прежнему держала в зубах сигарету, и рассказ ее прерывался бесконечным чертыханьем. Пепел попадал в лицо, залеплял очки и даже подпалил меховой воротник ее куртки.

«Форд», по словам девушки, мог разогнаться до сорока миль в час. Она сообщила это, принявшись за бутылку «Джек Дэниелс», зубами вынула пробку и прямо на ходу меж словами делала добрых пять-шесть глотков. Элен, полюбовно журя, хваталась за руль, чтобы машину не унесло к обочине, или начинала хлопать перчатками по меховому воротнику Зои, чтобы затушить искры пепла от сигареты, свисавшей с уголка рта.

Тибетская закаленность моя рухнула, как карточный небоскреб.

Я стойко сносил отчаянное головокружение, стойко сдерживал подкатившую к горлу дурноту, но в конце концов не выдержал.

– Прошу вас, – взмолился я, – остановитесь хоть ненадолго. Я хотел бы отдышаться.

– Еще чуть-чуть, Эл, – проорала через плечо Зои. – Только не смей запачкать мой салон. Вон, видишь, серую каменную ограду? Это обитель дьявола – моего отца. Почти приехали.

И отвела акселератор далеко от себя, чуть его не сломав, сопровождая скоростной рывок звуками клаксона.

Она, не спрашивая разрешения, перешла со мной на «ты» и ко всему прочему дала прозвище. «Будешь Элом, – сказала. – Емельян Михайлович, как вас моя матушка зовет, – слишком долго выговаривать. Язык сломаешь. А Гершин – мне не нравится. В нашу скоростную эпоху не принято тратить время на длинные, труднопроизносимые слова».

И это было отчасти правдой. Я довольно сносно изъяснялся по-английски, но американскую речь понимал с трудом. Элен говорила привычно чисто, хотя нет-нет сокращала обычный английский, когда обращалась к дочери. Зои же полностью владела американским английским – отрывистым, резким и колючим.

Никогда я и мысли не допустил бы, даже в самых смелых и отчаянных фантазиях, что у месье Иноземцева, у этого чопорного, строгого, немногословного, держащегося всегда отчужденно, дочь вырастет настоящей уличной бандиткой. Даже свет некогда блиставшей мадемуазель Бюлов мерк в сравнении с дерзостью и развязностью Зои.

Я не видел, как подъехали к высокой – пяти или шести метров – серокаменной стене, как миновали ворота, аллею – тоже, ибо очень боялся, что испорчу красивое авто своей новой знакомой. Я зажимал рот рукой и глядел только себе под ноги. Разогнуться смог, лишь когда она заглушила мотор. Вывалился из нагревшегося до высоких температур автомобиля, поднял голову, увидев размашистое кирпичное строение.

Оно скорее походило на амбулаторию, чем на виллу. Неоштукатуренное, лишь в два этажа. И ни единого зажженного окна – дом, видно, уже спал. И аллея тоже тонула в темноте, лишь верхушек сосен касался серебристый свет готовой выползти на небосвод луны. Цепляясь за чугунные перила, взобрался на крыльцо.

Свет в доме зажгли не сразу – некоторое время мы были вынуждены пребывать в полной темноте, нарушаемой смешками и едкими шуточками Зои и легкой трелью канареек, потревоженных шумом, – вероятно, где-то здесь была клетка с птицами. На ощупь, поддерживая друг друга, миновали несколько дверей, и я наконец ощутил под собой мягкий бархат дивана.

Когда лампы под потолком вспыхнули, постепенно разгораясь, первое, что увидел, – Зои. Она протянула мне стакан с едко пахнущей маслянистой жижей. Я так отвык от любого вида выпивки, да и в дороге намучался препротивнейшим его запахом, что мгновенно отказался, но девушка схватила вдруг мою руку, так крепко сжала, что хрустнули суставы ее пальцев, вложила в нее стакан, другую опустила на затылок. Я сам не понял, как виски обожгло мои внутренности.

– Я понимаю, Элюшка, что у вас в Индии, или где ты там жил, не слишком распространен хороший бурбон – к примеру, я предпочитаю «Джим Бим» или бренди, но в этом доме лучше трезвым не быть. Поверь мне, друг, на слово.

Элен лишь развела руками и извиняюще улыбнулась.

– Зои, умоляю… – проронила она тихо.

– Вы… – с придыханием проронил я, – странная девушка…

Сквозь слезы я оглядел ее мужской наряд – темно-серый мужской костюм, воротничок расстегнут, галстука нет. Она стащила с себя куртку и швырнула ее на пол к ногам подлетевшей горничной.

– А отчего мне странной не быть? Знал бы, где я родилась, Эл, и где провела первые восемь лет своей жизни, – ответила она, хохоча. – Но в этом доме нельзя произносить этого страшного слова…

– Зои!

Девушка вдруг поменялась лицом и стала изображать заику.

– Бб-б… Бб-б… Ббю… – забормотала она. Потом, поймав взгляд матери, осеклась, неискренне потупившись. – Ладно, молчу. Все, видишь? Я заткнулась.

Элен улыбнулась, но взглядом успела дать понять, чтобы та держала свой острый язык за зубами. Хотя я ничего не понял. Видимо, имелись здесь какие-то семейные тайны.

Оказавшись во власти приятного тепла, я начал понемногу успокаиваться, вздохнул наконец полной грудью. На заднем сиденье «Форда» дыхание перехватило, и только сейчас отступил этот неприятный спазм в легких, возникший то ли оттого, что ветер беспрестанно бил в лицо, не давая сделать ни вдоха ни выдоха, то ли из страха разбиться, ибо качало хрупкий «фордик» из стороны в сторону, точно джонку в шторм. Откинулся на спинку кресла и украдкой огляделся.

Гостиная месье Иноземцева выглядела эксцентрично, как выразились бы семнадцать лет назад. На окнах не было привычных штор, но я заметил у потолка нечто похожее на лебедки с пожелтевшим канатом, возможно, именно с их помощью опускались и поднимались жалюзи. Стены не украшены обоями, не имели никакой обивки – точно такой же голый кирпич, что и снаружи. Причудливо меблированная и просторная, со множеством фотографических картин на стенах, со всякого рода китайскими фигурками, фонариками и веерами, перемежавшимися восточными музыкальными инструментами, радужными сюзане и какими-то механическими приспособлениями из шестеренок, ремней и деревянных планок, она вызывала чувство уюта и вовсе не отталкивала. В углу против окон стояла клетка с канарейками на подножке, опутанной проводами. На потолке не было люстр. Гостиная освещалась пузатыми лампами, свисавшими вниз, как дрессированные кобры. Единственно тонким нюансом была старинная мебель: мягкая – обитая синим бархатом, массивные шкафы с изображением лилий и с ножками в виде львиных лап, высокие этажерки, украшенные пузатыми ангелочками, прижимающими к пухлым губам золотые горны. Весьма странное смешение стилей.