Непорочная для Мерзавца

И когда я готовлюсь ее догонять, зараза вздергивает подбородок и вместо того, чтобы прислушаться к инстинкту самосохранения и хотя бы попытаться сбежать, вдруг идет прямо на меня. Точнее, мимо меня, к могиле. Кладет цветок на плиту и начинает бормотать … Бля, что она там бормочет? Молитву?

Я хватаю ее за локоть: слишком быстро, чтобы Кира могла это предугадать. Да я и сам не мог, потому что даже касаться ее кожи — невыносимо противно. Как будто схватился за оголенный провод и ладонь обуглилась сразу до кости.

— Заткни свой поганый рот, — шиплю в плотно закрытые глаза и почти волоком вытаскиваю ее прочь, подальше от места, которое не должно быть осквернено ее дыханием и запахом.

Она не сопротивляется, но едва успевает переставлять ноги, подстраиваясь под мой быстрый шаг. Останавливаюсь, когда перед глазами маячит каменный забор, а могилы остаются далеко позади. Я безбожник, антихрист, потому что поклоняюсь своей собственной вере, в которой нет херни про всепрощение, вторую щеку и «не согреши», но даже я уважаю покой мертвецов.

Разжимаю пальцы и вытряхиваю безвольную руку Киры. Краем глаза замечаю, как Кира прячет руку за спину, морщиться от красного браслета на коже — следа моего неласкового приветствия.

— Увижу тебя здесь еще хоть раз — закопаю рядом, — обещаю ни капли не лукавя.

Худая бледная дрянь… улыбается? Она это серьезно? Вот так, словно я пообещал задарить ее радужными пони, улыбается?!

— Так иди за лопатой, Эл, — отвечает Кира. Совершенно, блядь, потерявшая страх Кира.

— Вырой могилу. На будущее. Чтобы потом не заморачиваться.

Эл. Она назвала меня Эл. Своим поганым блядским ртом, словно имеет на это гребаное моральное право.

И я снова быстрее, чем она: сжимаю ее щеки пальцами, вдавливаю внутрь, до упора, до зубов, так, что зеленые глаза становятся влажными от слез.

— Как ты меня назвала? Ну-ка, повтори.

— Я-тебя-не-боюсь-Эл, — говорит она по словам, словно для умалишенного.

И я правда не знаю, почему до сих пор позволяю ей дышать.

Пальцы разжимаются и этот жест совершенно точно не в зоне моего контроля. Просто в голове будто вспыхивает огромный стоп-сигнал, который предупреждает, что эта маленькая тварь снова влезла мне под шкуру и достала то, что давно отболело.

Разбередила, как рой дикий ос, вот только в своей слепой злобе они набросились не на своего обидчика, а на первого, ко повернулся под руку — на меня самого. И кажется, что злость течет по венам, такой яркий и сильный концентрат, что запросто может заменить кровь. И тогда я стану долбаным злым героем из комикса, мистером Хрен_ты_меня_проведешь_грязнуля.

Кира отступает, и рукавом, как сопливая девчонка, подтирает глаза. Не ревет — и то хорошо.

— Я приехал на свадьбу, — кривляюсь в злой усмешке. Она вскидывается, хлопает ресницами, как бестолковая Барби, хоть даже в резиновой кукле сексуальности больше, чем в этом ничтожестве, которое вызывает только два желания: накормить, а потом к херам собачьим пинками вытолкать из нашей жизни. — Что, дядя не сказал тебе?

Дима — полный дурак. Или нет — он осел, кретин и тупица, потому что я предупреждал его, с кем он собирает связаться, а вместо слов благодарности услышал пожелание не совать нос в его жизнь. И нравоучение в его занудном стиле: «Тебе пора взрослеть и учиться прощать».

Надеюсь, дорого любимый дядя, ты по достоинству оценишь, как я послал в жопу твою мудрость. Потому что прощение — это для тех, кто имеет право на второй шанс, а не для девочек, продающих свою любовь за деньги.

— Ты его племянник, — пытается держать лицо Кира, но ее с головой выдает дрожащая нижняя губа. — Было бы странно, если бы Дима пригласил твою мать и не пригласил тебя.

— Это ни разу не странно, это тупо и дерьмово, и воняет тухлятиной и насмешкой, потому что брать тебя в жены из-под покойника — это отстой, а вот звать на свадьбу брата человека, которого ты убила — это цинизм.

Почти уверен, что сейчас этот уродливый рот откроется и Кира снова вывалит на меня дерьмо в духе: «Я не виновата!», но что-то видимо изменилась за эти два года, раз она даже не пытается оправдываться. Или моя злость вправила ей мозги и инстинкт самосохранения включил позднее зажигание?

— Тебе обязательно все портить, да? — вдруг оживает эта бледная моль, и зеленые глаза сверкают, словно криптонит. — Снова ворошить прошлое?

— А ты думала расслабить булки и жить королевой?

— Я по крайней мере не питаюсь чужим страхом, — отвечает она с горькой усмешкой.

— Ну вот видишь, как легко мы выяснили, что с голоду я не подохну, потому что в моем распоряжении будет вечный генератор.

Она все-таки надламывается: еда заметно опускает плечи, хоть явно пытается удержать голову ровно и сохранить невозмутимое выражение лица. Но мы оба знаем, что со мной у нее это никогда не работало, потому что — так уж распорядилась судьба — я, похоже, единственный, на кого не действует эта ее «я-невинная-овечка-магия». Потому что, после смерти брата, я единственный живой свидетель веселого прошлого этой монашки.

Кира поворачивается и медленно, все еще пытаясь сохранить достоинство, плетется к кладбищенским воротам. А я почему-то смотрю, и смотрю, и смотрю, как выпирающие лопатки чуть не режут тонкую ткань блузки.

И где-то там, в жужжащем улье моих диких ос, наступает полная отрезвляющая тишина.

И я падаю башкой вниз, прямо на острые камни отвращения к самому себе. Потому что это она делает меня таким. Потому что это долбаная Кира-блядь с дотошностью археолога выковыривает и вскрывает мои пороки.

Настроение безнадежно испорчено. Я бреду к машине, по пути пиная траву, словно она виновница всех моих бед, а на языке вертится вопрос, который я так и не успел задать: «Почему ты не дала мне, Кира? Мало заплатил? Боялась испороть карму трахом с братом своего «любимого»?

Мой психолог уверена, что я просто зациклен на тех дверях в прошлое, которые открыл, но не смог закрыть, хоть у меня на этот счет есть другая теория. Поганая, но жизнеспособная, и я уверен, что как только я разыграю последний аккорд этого похоронного марша, все встанет на свои места, и без всякого контроля над гневом и прочей псевдонаучной херни.

Я хотел трахнуть Киру. Кира решила сыграть ва-банк и не дала себя поиметь, вцепившись пиявкой в более легкую добычу. Поэтому, как только я завершу этот гештальт, меня больше не будут задевать ни ее попытки корчить невинность, ни криптонитовые глаза, ни, блядь-пошло-оно-все, худые лопатки, выпирающие, словно рыбьи плавники. Господи, неужели никому не приходило в голову откормить ее хотя бы немного, или это тоже — часть ее образа бедной девочки, которой всю жизнь не хватало на хлеб?

Сомневаюсь, что у меня встанет на эту тощую сухую пародию на зрелую телку, но ради такого дела придется постараться.

Постараться — и показать любимому дяде, чем его будущая жена занимается с его единственным племянником. Прямо в ЗАГСе, сразу после пафосного: «Согласны ли вы, Дмитрий…»

Вот тогда мы все поговорим о прощении и второй щеке. Правда что-то мне подсказывает, что желающих обсудить этот конфуз будет не так уж много.

А Кира…

Кира просто сделает рестарт своей жизни и будет искать новый денежный мешок.

Девочки-из-Эскорта не пропадают в суровой рутине будней посудомойки. Но это уже будет чья-то другая история, и чей-то другой геморрой.

Глава четвертая: Кира

Дима начинает названивать, когда я не отвечаю на его звонки. Такое чувство, что поставил телефон на автодозвон и ждет, когда мне надоест сбрасывать, и сдадут нервы.

Но я просто не хочу с ним говорит, потому что слишком взвинчена. Если отвечу сейчас — это будет не попытка поговорить, а просто выброс адреналина и негатива, которыми я под завязку заряжена после встречи с Габриэлем.

Я сажусь за руль, закрываю машину и быстро, отдавая себе отчет во всей глупости ситуации, до упора поднимаю стекло. Руки дрожат и перед глазами до сих пор маячит лицо этого монстра. Если бы он не был где-то там, угрожающе близко, я бы ни за что не села за руль в таком состоянии, но если мы снова столкнемся лбами… Я не знаю, что тогда будет. Я сломаюсь?