Страница 20 из 28
– А какой она была, папочка?
– Ну… – Он рассеянно оглядел огород. – Она была очень похожа на тебя, Фрэнни. С той самой смешинкой. Как-то мы поехали в Бостон на игру «Ред сокс», и в перерыве перед седьмым иннингом она пошла со мной в буфет и взяла пиво.
– Мама… пила пиво?
– Ну да, пила. Потом большую часть девятого иннинга она провела в женском туалете, а выйдя оттуда, рвала и метала, что по моей вине пропустила самую интересную часть матча, хотя сама упрашивала меня сходить в буфет за пивом.
Фрэнни попыталась представить свою мать с кружкой пива «Наррагансетт» в руке, смотрящей на отца и смеющейся, как девчонка на свидании. Ничего не получилось.
– Она никак не могла забеременеть, – смущенно продолжил он. – Мы с ней ходили к доктору, чтобы выяснить, у кого из нас непорядок. Доктор сказал, что никаких отклонений нет. Потом, в шестидесятом, появился на свет твой брат Фред. Она безумно любила этого мальчишку, Фрэн. Фред – так ведь звали ее отца, ты знаешь. В шестьдесят пятом у нее случился выкидыш, и мы оба решили, что с детьми покончено. Потом появилась ты, в шестьдесят девятом, на месяц раньше, чем положено, но здоровенькая. И уже я безумно полюбил тебя. У каждого из нас было по ребенку, но своего она потеряла.
Он замолчал, погрузившись в воспоминания. Фред погиб в тысяча девятьсот семьдесят третьем году. Ему было тринадцать, Фрэнни – четыре. Фреда сбил пьяный водитель. За этим человеком числился длинный список нарушений правил дорожного движения, включая превышение скорости, опасную езду, управление автомобилем в нетрезвом состоянии. После аварии Фред прожил семь дней.
– Я думаю, что аборт – слишком чистенькое словечко. – Губы Питера Голдсмита двигались медленно, словно каждый звук причинял ему боль. – Я думаю, это детоубийство, если честно и откровенно. Прости, что так говорю, наверное, я… негибкий, закостенелый… Раз уж закон предоставляет тебе право рассматривать этот вариант. Я же говорил, что я уже старый.
– Ты совсем не старый, папочка, – пробормотала она.
– Старый, старый! – резко возразил отец. Выглядел он теперь неожиданно расстроенным. – Я – старик, пытающийся дать совет молодой дочери, все равно что обезьяна, учащая медведя вести себя за столом. Пьяный водитель убил моего сына семнадцать лет назад, и моя жена так от этого и не оправилась. Когда встает вопрос об аборте, я всегда думаю о Фреде. Иначе не получается, бесполезно и пробовать, точно так же, как тебе бесполезно было пытаться избавиться от смешинки на том поэтическом вечере, Фрэнни. Твоя мать будет возражать по всем общепринятым причинам. Моральные принципы, скажет она. Моральные принципы, которым уже две тысячи лет. Право на жизнь. Вся мораль Запада стоит на этой идее. Я читал философов. Проштудировал их всех с дотошностью домохозяйки, которая прочесывает отделы универмага «Сирс и Роубак» с чеком-купоном. Твоя мать предпочитает «Ридерз дайджест», но в итоге именно я в споре руководствуюсь чувствами, а она – моральными принципами. Я просто вижу перед собой Фреда. На нем не было живого места. У него не осталось ни единого шанса. Эти борцы за право на жизнь поднимают плакаты с фотографиями младенцев, утопленных в соли, их ручек и ножек на стальных столах, но что с того? В смерти нет ничего красивого. Я лишь вижу Фреда, пролежавшего на койке семь дней, всего перебинтованного, чтобы скрыть переломы. Жизнь стоит дешево, и аборт делает ее еще дешевле. Что мы делаем и что думаем… Это так часто основывается на случайных суждениях, когда все правильно. Я просто не могу через это переступить. Прямо-таки кирпич в глотке, тот факт, что вся истинная логика, похоже, проистекает из абсурда. Основывается на вере. Я несу чушь, да?
– Я не хочу делать аборт, – спокойно заметила Фрэнни. – По своим причинам.
– Каким же?
– Ребенок – часть меня. – Она чуть вскинула подбородок. – Если это самолюбие, мне без разницы.
– Ты откажешься от него, Фрэнни?
– Я не знаю.
– Ты этого хочешь?
– Нет, я хочу оставить его.
Он молчал. Ей показалось, что она чувствует его неодобрение.
– Ты думаешь о моем образовании, так? – спросила она.
– Нет. – Он поднялся. Потер руками поясницу и скорчил довольную гримасу, когда затрещал позвоночник. – Я думаю, на сегодня мы поговорили достаточно. И тебе пока нет нужды принимать решение.
– Мама вернулась, – заметила Фрэн.
Он обернулся, чтобы проследить за ее взглядом. Универсал сворачивал на подъездную дорожку, хромированные поверхности сверкали в лучах заходящего солнца. Карла увидела их, посигналила и весело махнула рукой.
– Я должна ей сказать.
– Да, но подожди денек-другой, Фрэнни.
– Ладно.
Она помогла ему собрать садовые инструменты, и они вместе направились к универсалу.
Глава 7
В рассеянном свете, какой ложится на землю сразу после захода солнца, но до наступления настоящей темноты, в одну из нескольких коротких минут, которые киношники называют «волшебным часом», Вик Полфри вынырнул из забытья, на короткое время обретя ясность сознания.
Я умираю, подумал он, и слова странным образом лязгнули в мозгу, будто произнесенные вслух, хотя на самом деле он их не озвучивал.
Он осмотрелся и увидел, что лежит на больничной кровати, изголовье которой поднято, чтобы облегчить доступ воздуха в легкие, не дать им слипнуться. Одеяло было закреплено латунными прищепками, боковины кровати тоже подняты. Наверное, я метался из стороны в сторону, с легким удивлением подумал он. И пинался. Тут же пришла новая мысль: Где я?
Ему на шею повязали слюнявчик, покрытый сгустками слизи. Голова болела. Странные идеи плясали в мозгу. Он знал, что был в забытьи… и скоро опять в него провалится. Он заболел, а пришел в себя не потому, что выздоровел или начал выздоравливать, – просто получил короткую передышку.
Вик прикоснулся внутренней стороной запястья ко лбу и отдернул руку, как от печки. Он весь горел, а еще его утыкали трубками. Две маленькие – пластиковые – выходили из ноздрей. Еще одна змеилась из-под больничной простыни к бутыли на полу, и он точно знал, к чему присоединен другой ее конец. Трубки от двух бутылок, закрепленных на штативе, сливались в одну, образуя букву «Y», а та иглой впивалась в его руку чуть пониже локтя. Внутривенное питание.
Казалось бы, достаточно, подумал он, но к нему тянулись провода, закрепленные на черепе, и на груди, и на левой руке. Один из них, похоже, прилепили к гребаному пупку. И в довершение всего он абсолютно не сомневался, что ему в жопу тоже вогнали какую-то хрень. Что, скажите на милость, это могло быть? Детектор дерьма?
– Эй!
Он собирался крикнуть громко, негодующе. Но изо рта вырвался едва слышный шепот смертельно больного человека. И вместе со звуком вырвалась слизь, которая, похоже, душила Вика.
Мама, Джордж завел лошадь в стойло?
Это уже из бреда. Абсурдная фраза, метеором пронесшаяся сквозь более здравые мысли. Тем не менее она чуть не сбила его с толку. Он понимал, что в сознании ему долго не продержаться. Полфри охватила паника. Глянув на щепки, в которые превратились его руки, он догадался, что похудел фунтов на тридцать, хотя и так не страдал от излишнего веса. Это… что бы это ни было… намеревалось его убить. И сама идея, что он умрет, бормоча всякую чушь, как выживший из ума старик, ужаснула Вика.
Джордж уехал на свидание с Нормой Уиллис. Ты заведешь лошадь сам, Вик, и будь хорошим мальчиком, повесь ей торбу с овсом.
Это не моя работа.
Виктор, ты же любишь свою мамочку.
Люблю. Но это не…
Ты должен любить свою мамочку. У мамочки грипп. Нет, мама, это не грипп. У тебя туберкулез, и он убьет тебя в тысяча девятьсот сорок седьмом. А Джорджу предстоит умереть ровно через шесть дней после того, как он попадет в Корею. Этого времени как раз хватит, чтобы отправить одно письмо, а потом – бах-бах-бах. Джордж…