Страница 2 из 2
Впитывая всё это, я, например, не разделял упоения моих сверстников футболистами "Торпедо" или куйбышевских "Крыльев Советов". Гораздо интереснее было дома слушать о том, как публика прежней России увлекалась зрелищем борьбы на арене цирка, слушать, как выглядели, сколько весили, кого побеждали борцы Николай Вахтуров, Станислав Збышко-Цыганевич, Георг Гаккеншмидт по прозванию "Лев" и тот же Ванька Каин (не путать с разбойником).
Таким образом, благодаря обстоятельствам, мне достался превосходный материал. Его качество подтверждается (оговорюсь - для меня) фактом: за всю сознательную жизнь в СССР я не встретил ни одного человека, который не верил бы в "психическую атаку" или усомнился бы в упомянутой мною сцене из "Потёмкина". Лишь только мои повести увидели свет, критики - люди из массы, "воспитавшейся" на "Чапаеве", на "Потёмкине" и Гайдаре, уведомили меня: "Эпоха гражданской войны слишком испахана и перепахана нашей литературой, чтобы сказать о ней своё слово". Мне объясняли, что идея моих повестей "уж слишком банальна", "уж слишком она лежит на поверхности!" Ну и какова же она - идея, которую мне приписывают? Это не что иное, как действительно банальная, примитивная мысль: "Красные - плохие! Белые хорошие!" Белые витязи, благородные и чистые, свято верны заповеди "Береги честь смолоду!" Это-де прекрасно - но ведь было-было-было. (Имелось в виду то, что издавалось эмигрантами, что вышло в свет в так называемую "перестройку"). Верно, в свет оно вышло. Оно теперь уже было. Как было, в первую очередь, и прямо противоположное. И именно потому, что и то, и другое было-было-было - умы несокрушимо заморозил шаблон. Шаблон не даёт читающему вникнуть в смысл - и по этой причине мне "шьют" шаблонную, пошлую "идею". Тогда как надо просто читать - читать, что рассказано, к примеру, о Шерапенкове. До того, как пойти с белыми, Шерапенков тайком побежал к красным и своим доносом погубил командира белых разведчиков. Герой другой повести, Ромеев, был тайным агентом охранки, стал шпионом чешской контрразведки, а затем - бандитом. Может, более похож на витязя Костарев? О себе он заявляет: "Я - чёрный". Надев личину красного комиссара, он собирается победить большевиков чудовищной ложью и кровопролитием. А Ноговицын? Служа в колчаковской контрразведке, он пытал и убивал, а в тридцатые годы посылает клеветнические доносы в НКВД... Так где тут, собственно, белая идея?.. Если всё-таки говорить об идее, то она в том - насколько интересен, насколько симпатичен в своей гордости одиночка-индивидуалист, тот, к кому можно отнести слова философа: его "душа родственна пальме и привыкла жить и блуждать среди больших прекрасных одиноких хищных зверей". Революция с её глобальными, с её классовыми столкновениями не поднимается над простыми, в сущности, вопросами и оказывается безотрадно-примитивной для индивидуалистов с их тонким душевным строением, с их глубоко сложным внутренним миром. Проблемы этих загадочных людей таковы, что их не решат социальные перевороты. Эти одиночки по самой сути чужды не только красным, но и белым, они своего рода "горбатые" для всякого нормального человека: для него дика их способность к нежным чувствам. Как понять, например, того же Костарева, который со смакованием рассуждал об ожидаемых реках крови, едва хладнокровно не застрелил своего собеседника (отложил на завтра), а затем пошёл под расстрел, чтобы спасти этого человека и его семью? Грандиозный план, которым он был буквально одержим, и свою жизнь Костарев принёс в жертву "банальной", по его словам, благодарности. Подобные личности непривычны. Читатель достаточно знает о тех, кто, встав в революции на ту или иную сторону, беззаветно сражался за "общее дело". Немало читано и о людях, которые мучительно метались в поисках "правды". Довольно написано и про таких, кто, оказавшись на той или иной стороне, корыстно приспосабливался. По воспоминаниям отца мне представилось совершенно иное: увиделись одиночки, которые не приспосабливаются, "правды" не ищут. У каждого из них она собственная, трепетно-интимная. С "общим делом" эти неисправимые индивидуалисты не сливаются. Они пошли в революционную борьбу по сугубо личным, "странным" мотивам, которые скрыты от окружающих. Они чувствуют свою исключительность, эти "тронутые", они прячут и свои страдания, и то неповторимо-светлое, чем щедро наделены. Своего индивидуального не уступят ни грана и перед лицом смерти. Их гордость - качество редчайшее: и разве же оно не восхитительно?.. Будучи христианином, я считаю, что в Священном Писании осуждение гордости относится на самом деле к себялюбию, к спеси, к чванству, к тщеславию, а не к гордости в её истинном смысле. Я ни в коем случае не противопоставляю гордость смирению, но, напротив, убеждён, что смириться перед слабым способен только гордый человек. Трусы же, пасуя перед силой противника, выдают трусость за "христианское смирение". И потому, когда мне заявляют, что я воспеваю "проходимцев", а не людей, преданных высоконравственным идеалам, и приводят в пример известных литературных героев, я задаюсь вопросом: кому труднее быть бесстрашным - подобному человеку или идеалисту-одиночке? Напомню, что те, о ком я пишу, - глубокие идеалисты, почему и остаются они, при всём их греховном индивидуализме, Божьими людьми. Они идут к покаянию, к искуплению. Ради них написаны повести, а не чтобы сказать: победи белые - какая-де замечательная была бы жизнь. Уверен: белые не могли и не должны были победить. И не вопрос революции интересен, исконный и простейший: почему одни объедаются телятиной, а другим не хватает хлеба? Об этом писали, писали, пишут и будут писать... Но когда заговорят о революции для "горбатых"? Звать к разговору о них, защищать индивидуализм, восхищаться индивидуалистами - моё кредо, суть натуры. Yo me sucedo a mi mismo*.
Игорь Гергенредер
*Я следую самому себе (исп.).