Страница 4 из 5
23 февраля несколько фабрик забастовали. Инициаторами выступления неожиданно для активистов-социалистов стали не рабочие-металлисты – грамотные, политизированные, так называемый авангард рабочего класса, – а работницы-текстильщицы, ранее политикой не интересовавшиеся. Они шли на соседние фабрики и заставляли своих товарищей принять участие в забастовке.
Почему инициаторами Российской революции стали простые женщины? Во-первых, женщины оказались в тяжелой ситуации: они должны были обеспечивать семьи продуктами, а это становилось все более трудным делом. Во-вторых, женщины были более решительно настроены, чем мужчины, которые боялись потерять работу и попасть на фронт – к 1917 году все меньше людей хотели там оказаться. Однако столкнувшись с тем, что женщины снимают их с работы, мужчины, с большей или меньшей охотой, присоединялись к забастовкам. Постепенно, одна за другой, фабрики Выборгской стороны встали. Когда толпы возбужденных забастовщиков хлынули на улицы, они смешались с очередями, стоявшими перед лавками. Начались погромы, иногда в магазинах находили спрятанные продукты. Это подстегивало самые невероятные слухи: некоторые лавочники придерживали продукты для того, чтобы продать потом дороже, но в городе говорили, что кто-то намеренно провоцирует голод.
Когда забастовщики хлынули на улицы, сил полиции просто не хватило, чтобы их сдержать. И это была серьезная проблема. Дореволюционную Россию можно назвать полицейским государством, но с недостаточным количеством полиции. Хорошая полиция стоила дорого, гораздо проще было использовать для решения полицейских задач вооруженные силы, в первую очередь казаков. Отношения с ними у городского населения были непростыми, и когда забастовщики и манифестанты встретили отряды чубатых всадников на лошадях, они ожидали худшего. Однако казаки действовали по принципу итальянской забастовки – беспрекословно выполняли приказы своих офицеров, но никакой инициативы не проявляли, не было ни жестоких атак, ни ударов нагайками. Люди почувствовали, что в казаках они сопротивления не встретят.
Выборгская сторона была отрезана от центральной части города Невой, и полиция попыталась блокировать Литейный мост, чтобы не допустить забастовщиков в центр города. В значительной степени это удалось, однако Нева была покрыта льдом, и группы людей ринулись в центр города по реке. Рядом, фактически напротив, на той стороне Невы, находилось здание Государственной думы – Таврический дворец. К нему призывали идти меньшевики: так они хотели, с одной стороны, поддержать депутатов-оппозиционеров, а с другой – подтолкнуть Думу к более решительным действиям. Но бóльшая часть манифестантов пошла другим путем.
Традиционным местом политического протеста в городе был Невский проспект, в особенности площадь перед Казанским собором. Невский проспект – место демонстративного потребления, здесь находились рестораны, дорогие магазины, театры, банки, правительственные ведомства. Здесь были студенты, офицеры, банковские клерки, дамы что-то покупали в магазинах. Нельзя было предсказать, как эта публика примет манифестантов-забастовщиков, но часто она относилась к ним сочувственно. Первые группы протестующих пробивались именно на Невский проспект, останавливались на перекрестках, кричали «Хлеба, хлеба!». Иногда поднимались импровизированные красные флаги, иногда звучали революционные песни. Полиция поначалу достаточно быстро справлялась с этими небольшими группами, но протестующие все прибывали, начались импровизированные манифестации, их поддерживала публика.
Если бы революцию организовали и начали заговорщики и она развивалась в соответствии с их замыслами, целью протестующих стало бы разрушение инфраструктуры власти. Однако в эти дни – 23, 24 и 25 февраля – участники антиправительственных манифестаций не атаковали министерства и ведомства, не уделяли внимание почте, телефону, телеграфу. Люди некоординированно действовали в одном направлении, руководствуясь только политической традицией радикального протеста. И это стихийное начало сыграло огромную роль в Февральской революции.
Материалы к лекции
Владимир Булдаков. «Красная смута»
Книга Владимира Булдакова написана скорее в жанре эссеистики, чем как академическая работа. Однако за эпатажностью словесного воплощения стоит скрупулезное исследование. Булдаков стремится разобраться в психологии революции, опираясь на богатые и разнообразные источники. Они позволяют Булдакову описать формы революционного насилия, которое он считает порожденным прежде всего Первой мировой. В условиях распада патерналистской имперской системы маргинализированные массы (толпа, чернь, охлос) были одержимы политическим психозом, который, по мнению исследователя, создал «истероидную полифонию революции».
Именно революция с ее сломом ограничений позволяет раскрыться варварской природе человека, особенно человека толпы. В том, что во время черного передела, общинной революции в деревне, за запаханную полоску спорной земли вся семья убивала соседа вилами и топорами, автор видит «нравственный вывих растащиловки, типичной для психопатологии революции». Жестокие убийства офицеров в армии и на фронте, особенно многочисленные в первые дни Февраля, вполне могли иметь рациональную мотивацию: убивали за попытки сопротивления, нападали на обладателей немецких фамилий, в которых видели изменников. Но зачастую расправы, в которых участвовали толпы, переходили в проявления «массового исступления или уголовного куража».
«В сущности, природа смуты одна – психоз бунта, вызванный бытовой болезненностью ощущений несовершенства власти. Теперь методом жутких проб и ошибок отыскивался идеал, точнее, его видимость. При этом принять желаемое за действительное было тем легче, чем ощутимее были жертвы».
Борис Колоницкий. «Символы власти и борьба за власть»
«Революцию нельзя понять без изучения политических символов эпохи», – утверждает профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Колоницкий. И на множестве живых и ярких примеров из документов, писем, литературы, мемуаров и прессы показывает роль символических аспектов революции. Символы – «своеобразные ключи для интерпретации» политической культуры: иногда они отражали массовые настроения, иногда использовались как инструмент в борьбе за власть, а порой провоцировали политические конфликты.
Символы и сами формировали массовую политическую культуру. Они даже в большей степени, чем пропагандистские материалы, делали политику доступней. Имперские символы – герб с короной, гимн «Боже, царя храни!» и т. п. – однозначно отрицались революцией, свергнувшей династию Романовых. Восстановление Временным правительством старых символов, таких как военно-морской флаг, воспринималось «носителями революционной политической культуры» как реакционная деятельность. Приверженность «устаревшим» государственным символам могла провоцировать острые конфликты. Известны, к примеру, случаи убийств солдатами и матросами офицеров, которые не желали отказываться от погон. Эту стихийно возникшую борьбу вокруг символов зачастую использовали для мобилизации сторонников – так, выступления нижних чинов против «золотопогонников» были на руку войсковым комитетам и Советам.
На смену царским флагам и гимнам, названиям кораблей и наградам пришли не либерально-демократические символы, казалось бы, естественные для буржуазно-демократического Февраля, а символы революционного социалистического подполья – красные флаги, «Марсельеза», «Интернационал». Даже консервативно настроенные политики и военные, например военный министр Александр Гучков или генерал Лавр Корнилов, ходили с красными бантами. Эти символы говорили на языке классовой борьбы и гражданской войны, что не могло не отразиться на росте популярности крайне левых – большевики и другие сторонники революционного максимализма воспринимались как законные носители революционной культуры.